Будни рэкетиров или Кристина
Шрифт:
– Надо бы сдвинуть камень, – предложил он, впрочем, неуверенно, и, как бы советуясь.
– Зема, ты рехнулся.
– А я говорю… – сказал Протасов, по своему обыкновению наклоняя голову, словно бык на корриде. Надо сказать, что предстоящая эксгумация не вызывала у него энтузиазма. Но, упрямство, которое Глеб Жиглов не без оснований полагал первым признаком тупости, было его отличительной чертой. – Надо, Вовка, и все тут!
– Что ты там увидеть собрался, зема?! – чуть не плакал Вовчик.
– Что-то, да увижу. – В последних
– Зема. Богом тебя прошу! – взмолился Вовчик. Валерка, отмахнувшись, налег на плиту. Она подалась со скрежетом, но сдвинулась всего на сантиметр.
– Что ты стал, чувырло братское, помоги! – срывающимся от натуги голосом приказал Протасов. Вовчик потянул носом, и поморщился, узнав этот запах. Было чертовски холодно, но запах тлена все равно присутствовал. И был сильнее, чем следовало ожидать, принимая во внимание почтенный возраст гробницы.
– Зема, у тебя что, насморк?!
– А ты рассчитывал, блин, «Shanel № 5» унюхать?!
– Хорошо. – Противоестественно легко сломался Вовчик. – Будь по-твоему. Где наша не пропадала? Только, уговор такой. Придем сюда поутру. Посветлу. Заступ прихватим. И кирку, на всякий пожарный. И фонарь. Куда тут без фонаря?
Протасов смерил приятеля долгим, полным презрения взглядом, и у того захолонуло: «Иди, зациклится, чтобы сегодня, и точка. И никаких гвоздей». Но, опасения были напрасными. Протасов нашел, что хотел. Подходящий повод, чтобы смыться.
– Так и быть, Вовка. Твоя правда. – Он скорчил такую мину, какая полагается при неслыханном одолении. – По пожеланиям трудящихся, так сказать.
Волына подумал, что Валерка, вопреки решительному виду, рад унести с кладбища ноги.
– Пошли, зема.
Они направлялись к выходу из часовни, когда Протасов неожиданно повалился на пол, будто солдат, сраженный шальной, невесть откуда прилетевшей пулей. Падая, Валерка взвыл страшным голосом:
– Ы-ы-ы-ы-ы!!!
– Ты чего?! – завизжал Вовчик, чувствуя, как в штанах потекла омерзительно теплая струя.
– Вот е-мое, фигня! – пока Вовка определялся с брюками, Протасов встал на четвереньки. – Чуть копыто не сломал, блин!
Волына протянул руку. Валерий, отдуваясь, поднялся. Хлопнул по перепачканным пылью коленям, и принялся тереть ушибленную ногу. – Ни фига себе. А ну, глянь, обо что это я зацепился?
– О крест, – сообщил Волына через минуту.
– О крест?! – удивился Протасов, и хохотнул, довольно таки натянуто. – Я, Вовка, чуть джинсы, бляха-муха, не замочил.
Волына благоразумно смолчал. Его штанину потихоньку прихватывал лед.
– Подумал, – продолжал Валерий, ухмыляясь улыбкой неврастеника, – мертвяк меня за щиколотку прихватил.
– Тут крест поваленный лежит, – Вовчик неловко переступал с ноги на ногу.
– Чего он здесь делает?
– Притащил кто-то. Его, зема, с корнем вывернули. Из земли. Видишь,
– А ну-ка, подсвети, – приказал Протасов. Вовчик начал растирать зажигалку ладонями. Как высекающий искру абориген. Когда она ожила, выдав квелый, неуверенный огонек, приятели разглядели старый крест, некогда, вероятно, возвышавшийся над могилой. Крест казался ветхим, а прибитую к дереву металлическую табличку до дыр изъела ржавчина.
– Тут, кажись, буквы какие-то.
Прочитать надписи оказалось непросто. Коррозия превратила кириллицу в абракадабру. Земы стояли на четвереньках, как минирующие железнодорожную колею партизаны.
– Это что, «Пэ» первое? Или не «Пэ»?
– А не «Лэ», часом?
– Черт разберет, братишка. По-любому.
Сколько земы не тужились, а только и видно было, что фамилия покойника начинается на «П» или «Л», а заканчивается суффиксом «ух». Или окончанием «ух». Кому как больше нравится.
– Пух, – предположил Волына, – или Петух.
– Или «Лопух», – сказал Протасов и оба, слегка расслабившись, заржали. – Может, такое дело, табличку отломаем? Дома при свете разглядим?
– Э, нет, – запротестовал Вовчик, – побойся Бога, земеля. Это ж грех.
– Тоже мне, блин, нашел грех! – отмахнулся Протасов, но руки забрал. – Как знаешь, Вован. Тогда, давай, срисовывай.
Инициалы, правда, читались отчетливо – «В.П.». А вот ручка на морозе отказала.
– Чего ты там возишься, баран?! – подгонял зему Протасов, пританцовывая, потому как мороз к ночи кусался по серьезному и через толстые подошвы инсул.
– Шарик, зема, долго жить приказал.
– Тьфу, блин, неумный. Сам ты шарик! Ладно. Я запомню, е-мое. Виннипух, значит, Вє Пє. Понял?
– Пастух… – неожиданно севшим голосом провозгласил Волына. Пастух, зема. Пастух Владимир Петрович.
– С чего ты взял?! – Протасов весь подобрался, потому как страх сродни заразной болезни. А паника так вообще эпидемия.
– Знаю, зема. Двигаем на хрен. – Вовчик решительно зашагал к выходу. Валерий поспешил за ним, решив повременить с расспросами. Земы ловко перемахнули кладбищенскую ограду и, поминутно озираясь, припустили через пустырь спортивным шагом. Они все наращивали темп, а на подходе к дому почти бежали. Вполне резонно предположить, что случись каждому из них проделывать путь в одиночку, забег потянул бы на спортивный разряд.
Вернувшись в комнату, земы заперли дверь, забаррикадировали окно и вооружились до зубов.
– Ну, Вован, объясняй! – приказал Протасов, когда все засовы были опущены, а курки поставлены на боевой взвод.
– Пастух, – повторил Вовка, шуруя по карманам. – Вот, зема. Пастух Владимир Петрович. – Он протянул ветхую кальку, запечатлевшую какой-то чертеж.
– Что за мура? – приподнял бровь Валерий.
– Ксивы, зема. Я их среди газет нашел. Которые на чердаке валялись.