Будьте красивыми

Петров Иван Игнатьевич

Она опустила голову, легонько покусывая нижнюю губу, видимо не зная, как надо поступать в таких случаях, Вспомнила, заторопилась:

— Евгений Васильевич, а вы знаете, зачем я пришла к вам? Вы можете сделать для меня что-нибудь? Большое. Ну самое большое в жизни? Можете?

— Надя!

— Я боюсь. Я девчонка. Я не умею. Заступитесь за Варьку. — И неожиданно заплакала. — Я вас очень прошу, Евгений Васильевич, — заступитесь. Больше некому. Скуратов не поймет, не хочет понимать. Ипатов, Лаврищев — им самим,

поди, за нее попало. А еще кто? Некому, кроме вас. Я прошу, все просим, все с узла. Заступитесь!..

— А я… Что я могу? — заморгал ресницами Троицкий.

— Ну вот! Я так и знала! Бесчувственные все — все, все, мужичищи, противные, звери, на девчонку набросились! — закричала Надя. — Да будь я на вашем месте, да я бы! Подумать только — комендант всего штаба! Такой чин! Идите к командующему, к начальнику штаба, вас послушают, вы не Варька, не я, вы все можете! — И снова тихо, нежно: — Евгений Васильевич, слышите? Заступитесь за Варьку!..

Троицкий задумался: какая-то еще Варька! Вспомнил ипатовское, отцовское: девчонка у нас, самая младшенькая, ошибку сделала, без умыслу, по оплошке, особый отдел пронюхал. Нахмурил брови: — Это все Станков. Я знаю. Он способен, этот Станков…

— Какой Станков? При чем тут Станков?..

— Есть тут один. Знаю такого, — глухо сказал Троицкий. Добавил твердо: — Хорошо, Надюша. Поговорю со Станковым. — И уже с угрозой, недобро: — Вот уж я с ним поговорю, вот поговорю!..

— Поговорите? Ах как хорошо. Я так и знала, — воскликнула Надя. — Ежик вы Ежик. Вы не думайте, Варька и сама виновата, надо и ей хорошенько всыпать, на Игорька своего засмотрелась… Ну я побегу, и так задержалась. Я приду к вам. Может, скоро в полк уедете…

Он проводил ее к выходу, держа за руку. В тамбуре спросил:

— Так вы придете еще, Надя?

— Приду, Евгений Васильевич.

Она поднялась на две ступеньки, но Троицкий, оставаясь внизу, не отпускал ее руку. И вдруг легонько потянул ее к себе и, так как Надя подалась к нему, поймал ее обеими руками, прижал к себе… и отпустил.

— Евгений Васильевич! — сказала она осуждающе, поправила прическу. Быстро взбежала по ступенькам наверх, неожиданно засмеялась — звонко, с восторгом. — Ежик вы Ежик!

— Надя!

Но ее уже не было. Троицкий поднялся наверх. Меж сосен, удаляясь, мелькала стройная фигурка Нади. За нею будто бежали солнечные зайчики. По привычке анализировать, подумал: «Все объяснения в любви, наверное, глупые. И я был глупым, и говорил глупо, и обнял ее глупо — все глупо. И все же это очень хорошо, очень хорошо, что все так произошло».

Через полчаса, приведя себя в порядок, наслаждаясь солнечным утром, с приятностью ощущая, как под ногами похрустывает свежий песок, направился в комендатуру.

В комендатуре его ждал Вахрамеев. И как только Троицкий увидел его, сразу подумал: «Надо помириться с ним. Он не виноват.

Надо помириться». Принимая рапорт, он обратил внимание, что шинель на Вахрамееве не по росту, мешковата и стара, заметил в раздумье, что и сам Вахрамеев выглядит, пожалуй, старше своих сорока пяти лет, в последнее время почему-то похудел, осунулся. Зря он так вытягивается, когда отдает рапорт… Троицкий видел, как дрожала у него рука, приложенная к козырьку фуражки.

Приняв рапорт, Троицкий сказал:

— Вы зашли бы ко мне вечерком, Иван Андреевич…

Вахрамеев посмотрел на него внимательно, будто ослышался. Троицкий, сидя за столом, тоже смотрел на него. Вахрамеев вздохнул.

— Я давно собираюсь к вам, Евгений Васильевич, — сказал он. Вдруг сконфузился, засуетился, полез за пазуху, достал ветхий, истрепанный конверт, сказал, как-то погаснув: — А у меня, вот, Евгений Васильевич… Вот… Письмо получил… Жену-то с сынком искал, помните? Вот — нету их. Расстреляли их немцы. Еще в сорок первом… Три года назад, Евгений Васильевич…

— Кто пишет? Может, ошибка?

— Вот, вот, Евгений Васильевич. Все знакомые пишут. Вот, — он развернул письмо. — Вот: Гаврон, Микулич, Сергейчик, Ванзенок, Андрей Лойко, Михась Лойко, Плешкевич, Тарас Нехайчик, Язеп Нехайчик, Мария Нехайчик — все наши, свои…

«Он, видно, белорус, — подумал Троицкий. — Какой я подлец! Я даже этого не знал! Бог мой! Я все знаю, я знаю исторических героев белорусского народа, их радетелей и защитников — Наливайко и Голоту, Кривошапку и Гаркушу, Ващилу и Калиновского — а человека, что живет рядом со мною, не знаю, не вижу. Как же так?»

Вахрамеев свернул письмо.

— Вам надо съездить домой, Иван Андреевич. Пишите рапорт, я сделаю все, чтобы вас отпустили. Пишите, — сказал Троицкий.

— Не надо. — Вахрамеев даже испугался. — Зачем ворошить боль? Скоро отвоюемся, тогда и поеду. К ним. Насовсем. — И снова воодушевился: — Вот, видите, и Гаврон, и Микулич, и Сергейчик, и Лойко Андрей — все пишут, Евгений Васильевич! Все, как есть, подписались! Всем миром! Даром что я у них новожилом был. Жена у меня белоруска, Евгений Васильевич, а сам я русак, коренной русак, потянулся за ней, и прижился там, у нее на родине — Неля ее звали. Это очень хорошее имя, Евгений Васильевич, — Неля…

Он так и ушел из комендатуры, не переставая повторять:

— Вот ведь и Гаврон, и Микулич, и Сергейчик — все пишут, все. Зовут опять к себе, зовут ведь!..

Троицкому было очень больно, что у него на глазах человек столько времени молча носил свое горе, а он, занятый собой, не мог разглядеть его и помочь ему. «Спасибо, Надя, спасибо, милая, — подумал он с нежностью, — ты напомнила мне, что я мужчина. Теперь только бы залучить к себе Станкова!..»

VII