Буэнас ночес, Буэнос-Айрес

Адэр Гилберт

— Что! — возмущенно воскликнул я. — Так вот как ты обо мне думаешь!

Скуйлер безмятежно жевал свою невидимую жвачку, и только Фери, казалось, искренне за меня переживал и с нетерпением ждал звонка, который заставит нас взять учебники и разойтись по классам. Остальные, независимо от того, понимали или нет разговор на английском, не скрывали своего любопытства.

Звонок и в самом деле прозвонил через восемь минут, но этого времени мне вполне хватило, чтобы попасться в западню.

Что уж тут говорить: мои почтенные коллеги, Шехерезады тысячи и одной ночи, вечно появлялись в школе, зевая, протирая покрасневшие глаза и хвастаясь тем, как трахались (уж их-то неудача никогда не постигала) до самого утра; вы можете смело спорить на свои последние носки, что они никогда не забывали, причмокивая, подчеркнуть свою неутомимость в этом деле. Не могу отрицать: эти рассказы, почти ничего

не оставлявшие на долю воображения (моего воображения!), медленно, но верно доводили меня до безумия. Рассказчики не скупились на подробности: как, выбрав партнера, отводили его к себе и там трахались до посинения; эти красочные описания прерывались заинтересованными вопросами остальных, которых присутствие в комнате немногих мужчин традиционной ориентации нисколько не останавливало: «Ну-ка расскажи, не стесняйся: член у него был большой?», «Он был обрезан или нет?», «Яички у него висели или выпирали из-под члена?» Конечно, мне было понятно, что принимать все за чистую монету нельзя, но, как в игре в «верю — не верю», я не знал, какие россказни — выдумка или преувеличение, а какие — правда, так что, сочтя какое-либо описание ерундой, скорее всего попал бы впросак. Не улучшало дела и то, что даже после нескольких месяцев работы в «Берлице» я только сидел и слушал других, никогда не рассказывая о собственных приключениях. Лишь теперь, когда Мик начал меня дразнить, я отчетливо понял, каким неудачником должен казаться; я не скрывал, что являюсь геем, и то, что я помалкивал, могло означать одно из двух: то ли я по-дурацки стеснителен, то ли — и это казалось гораздо более вероятным заключением — мне просто не о чем рассказать. И еще я понял в момент, предшествовавший моему ответу Мику, что все сплетничали обо мне в мое отсутствие (в точности так же, как при мне сплетничали об отсутствующих) и, наверное, уже заключили, что для меня основной, если не единственный способ разрядить сексуальное напряжение — мастурбация, этот замкнутый контур, соединяющий мозг, руку и член. Сама по себе мастурбация не была в их глазах клеймом. Она была темой столь же непристойной болтовни, как и любой из видов сексуальной практики. Рукоблудие, как утверждали его сторонники, было вещью хорошей и необходимой: ведь нельзя же всегда обедать в гостях. Но стоило бы им узнать, что я мастурбирую не раз или два в неделю, а каждый божий день, и что даже в тех редких случаях, когда меня кто-нибудь подцепляет, дело кончается моим одиноким возвращением в «Вольтер» к фантазиям о том, что я делал бы с парнем, с которым только что расстался, сложись все иначе, — они почувствовали бы отвращение. Да, отвращение. Ведь не найдется среди активных, «нормальных» геев ни одного, кто не испытал бы отвращения к неспособному найти себе бойфренда недотепе, который ночь за ночью накачивает свой неаппетитный кусок мяса в убогой комнатушке отеля.

Все, как я уже говорил, смотрели на меня. Я должен был что-то сделать. Нужно было что-то сказать, хоть что-нибудь, но немедленно. Я по очереди посмотрел на всех в комнате. Потом с большей легкостью, чем та, на которую я считал себя способным, светским тоном («ну, если вам это действительно интересно…») я принялся излагать скабрезные подробности посмертного вскрытия моих ночей физической страсти.

Поскольку все это происходило всего через несколько дней после моей неудачи с Ивом-Мари, я взял его за образец — придал юноше, с которым будто бы провел ночь, его внешность во вкусе Кокто, [45] его грацию жеребенка, даже в точности описал его половые органы, — добавив кое-какие детали из более ранних интрижек и сдобрив эту сборную солянку некоторыми из своих самых сладострастных фантазий.

45

Жан Кокто — французский писатель, художник, театральный деятель, кинорежиссер и сценарист.

Первое же, о чем меня спросили, когда я договорил, — я мог бы это предвидеть! — было имя моего возлюбленного. Мне пришлось импровизировать и соображать быстро… я уже собрался сказать «Ив-Мари», но тут сообразил, что сообщество геев в Париже тесно общается и кто-нибудь из моих коллег может повстречаться с Ивом-Мари. Мне удалось резко остановиться на «Иве» с громким мысленным скрежетом тормозов, но все же не врезавшись в дорожное ограждение. Конечно, такой выбор имени сразу же вызвал вопли слушателей: «Гидеон, Гидеон, расскажи нам все про Ива!» Так я и сделал.

Это получилась классная история, и рассказал я ее умело. Не думаю, что кто-нибудь из слушателей смог заметить сочленения — те места,

где правда кончалась и начиналась фантазия. Я поведал о том, как «Ив» привел меня к себе, как я позволил ему раздеть себя, а потом раздел его; как мы вместе приняли душ, а потом он прижал мой член к своему и стал мастурбировать за двоих; ощущение было таким острым, что мне пришлось изо всех сил бороться с преждевременной эякуляцией. (Реальное происшествие, вдохновившее меня на этот обман, как раз и заключалось в том, что я не смог с собой справиться, что, конечно, тут же положило конец всему…) Потом, рассказывал я, мы вместе легли на постель, и «Ив», эрекция которого к этому времени достигла максимума, так трахал меня в задницу, что я, возбудившись, залил спермой всю его простыню… что, впрочем, его не огорчило, поскольку он одновременно изверг семя в меня… И тут раздался звонок на урок, пробудивший меня от моих влажных снов, как звонок будильника.

В течение нескольких секунд никто не произносил ни слова. Потом Мик вскинул на плечо свою сумку и поднялся. Я видел, что, каково бы раньше ни было его мнение обо мне, теперь он был впечатлен. Мик ухмыльнулся.

— Ну и ну, Гидеон, — сказал он, когда мы с ним плечо к плечу шли по коридору, — знаешь, в благодарность за все услуги, которые я оказал тебе, ты должен познакомить меня с этим твоим жеребцом.

Поскольку, по очевидным причинам, согласиться на это я никак не мог, я поспешно ответил:

— И не надейся! Я ведь знаю, что в этом случае произойдет, — имея в виду лестное для него обстоятельство: разве будет у меня хоть какой-нибудь шанс удержать «Ива», стоит тому хоть раз увидеть Мика? — Этого красавчика я хочу сохранить для себя. У него есть все, что мне нужно от партнера.

— А мне и не требуется гадать, что тебе нужно, дружочек, — протянул Скуйлер, шедший за нами. — Я и так это знаю.

Мы все трое рассмеялись.

Но как мне передать, что значила для меня простая фраза, сказанная Скуйлером? Мы все смеялись, смеялись втроем, смеялись как равные. Благодаря своей невинной (или почти невинной) лжи я наконец стал одним из них!

Это происшествие возвестило начало новой эры в моей жизни в «Берлице», да и новой жизни вообще. Какая-то преграда рухнула. Я чувствовал себя как водитель малолитражки, который уже оставил всякую надежду вновь увидеть впереди свет и свободное пространство, милю за милей плетясь позади необъятного фургона с расписанными рекламой стенками, когда тот неожиданно сворачивает с шоссе. Изменилось не только мнение окружающих обо мне; главное, я сам стал смотреть на себя по-другому. С сексом у меня тоже дела пошли на лад. Не то чтобы он стал соответствовать моим мечтаниям (и слава богу: в последнее время они стали уж совсем извращенными), но тот факт, что меня приняли в масонскую ложу — компанию геев «Берлина», — помог мне избавиться от привычного выражения безнадежности, когда я пытал счастья в клубе, даже оказавшись там в одиночестве.

Случалось, конечно, что утро понедельника навевало на собравшихся в комнате отдыха такое уныние, что никому не хотелось говорить ни о чем, в том числе и о сексе. Мик, Фери и я мрачно готовились отправиться на первый урок. Скуйлер, который преподавал здесь уже так давно, что знал все, что нужно, наизусть, молча чертил закорючки на кроссворде в «Геральд Трибюн». А Ральф Макавой сидел на углу стола, ковыряя в зубах уголком изжеванного билета метро. Потом он вставал и направлялся к выходу, по дороге жеманно одергивая брюки, так что становились видны трусы, застрявшие у него между ягодиц (о, как я мечтал оказаться на их месте!)…

А иногда… вернее будет сказать, в большинстве случаев кто-нибудь начинал описывать какой-нибудь пикантный эпизод. Я помню, как Фери, которому по крайней мере хватало такта понижать голос, рассказывая о самых смачных подробностях, описывал нам пожилого незнакомца, которого он заметил у входа в кино на бульваре Сен-Мишель; тот уселся рядом с Фери в пустом ряду (в зале почти никого не было — желающих посмотреть «Повелителя мух» Питера Брука оказалось мало) и все время назойливо заглядывал ему в лицо, а потом (вполне в стиле «Повелителя Мух») расстегнул ширинку, взял податливую руку Фери и сунул себе между ног (к изумлению Фери, трусов на нем не оказалось).

Рано или поздно приходила и моя очередь. Тогда я разваливался на стуле, вытянув ноги под столом, словно в изнеможении от целой ночи бурной страсти, и начинал, как любитель мастурбации, чьи фантазии не сдерживаются реалиями повседневной жизни и становятся все более причудливыми, рассказывать истории, не только все меньше имеющие отношения к действительности — тут я наконец все-таки начал чего-то добиваться, — но и к тому, что я на самом деле совершил бы, будучи полностью свободен в своих поступках.