Буги-вуги
Шрифт:
— Маныч, ты всегда вывернешься. Всё по-своему перевернешь.
— Интеллигентный человек — это способность приспосабливаться, — парировал Маныч. — Кант, батенька, Иммануил. — И приглашающе поднял рюмку.
Выпили.
— Вот ты всё на нас наезжаешь: «ритм, ритм», — не успокаивался Минька, — а ведь русская музыка вся построена на асимметрии, на диссонансе. Я не говорю, что в русских песнях ритма нет. Но у нас «как» всегда было на втором месте, главное, лишь бы сердечко защемило.
— Давай, давай, Троцкий, — подбадривал Маныч. — Послушаем.
— Западная музыка, европейская, как раз аккуратная, симметричная. Как и их жизнь. А в русской музыке сбой идет этой аккуратности. Она бесконечная. Незамкнутая. Ни начала, ни конца. Тянется, как тропа в поле, как я где-то вычитал. Русскую песню
— Правильно, — поддержал я. — Степь да степь. Лес да лес. Неделями ж на лошадях тащились. Поневоле загундосишь: Ванька дома — Маньки нет, Манька дома — Ваньки нет.
— Азия, — подытожил Лёлик.
— Размеры в европейской музыке, — продолжил напористо Минька, — опять же, строгие, будто кафедральный собор: две четверти, четыре четверти, верно? А в русской есть размеры без всяких законов симметрии: и пять четвертей, и шесть четвертей, и одиннадцать четвертых. А уж вместо четырех тактов и того пуще — не то семь, а нате вам и девять. Не тебе ли это знать?
— Где нахватался? Складно поешь. Взвейтесь кострами синие ночи. Музыка, кстати, не просто, как ты говоришь, «ритм», если это музыка, конечно. Музыка, прежде всего там, где смена ритмов, чтоб ты знал. Но это ладно. Я вообще не понял: о чём? про что? про какую такую-эдакую музыку-шмузыку, маму вашу, — озлобился Маныч. — То, что вы в кабаке шарм аните — это что? музыка? То, что вы шмаравозите, музыкой уж никак назвать нельзя. Невозможно. Но если абстрактно, если последний огурец режем… Вы же по крючкам, по знамёнам не поёте, всё под Пёплов залабать хотите. О чем ты говоришь? Может и «Машина времени» ваша, да святица имя ея, на нашем навозе взросла? Если так, тогда я тут же пойду в сортире удавлюсь без мыла. Никогда в России не будет своего рок-н-ролла. Никогда! Завозной — да, может быть. Где всё до йоты заимствованно, сдёрнуто-передрано, да при том так херово, что вспомнить про оригинал-то никому и в голову не придет.
— А джаз?
— Что джаз?
— Джаз отечественный есть?
— У джаза отечественного есть, во-первых, оправдание, если на то пошл о. В тех-то условиях, знаешь… Хоть и говорят, что дурные условия способствуют процветанию таланта, но это только до известной степени. Одно дело маслинка да стакан вина в парижской мансарде, как Хэм, другое дело в лагерях выживать! У отечественного джаза всегда есть алиби.
— Почему же ты в этом алиби всему остальному отказываешь?
— А где это всё остальное? Ау-у, — повернулся Маныч туда-сюда Ильей Муромцем с картины Васнецова. — Нету. Даже идеи нет. Ходить-то еще никто не умеет, а собрались полетать. Но чтобы ты не обижался, не таил «вот он, гада какая», я тебе скажу. Джаз — не для пения. Не для танцев. Не для сигаретки тонкой и коктейля с вишенкой. Это музыка для беспокойства. Вся наша жизнь — джаз. И поэтому в джазе есть оговорки, которых в рок-н-ролле быть не может.
— Я тебя что-то не понял, чего не может быть. Там оговорки, а тут либо хорошо, либо плохо? Так?
— Если «шар катит» — значит хорошо. Если метафизика не прёт — значит плохо. Если ты зеваешь — значит это не джаз. В джазе нет и не может быть ничего предсказуемого. Если ты скучаешь — это точно не джаз.
— А-а, вот как. Ладно, — примирительно согласился Минька, — в джаз мы со своим самоваром не полезем.
— Еще бы, — хмыкнул Маныч.
— Пускай блюз. Возьмем блюз. На блюз мы имеем право? — обратился Минька к нам.
— Имеем, — ответили мы с Лёликом в один голос.
— Имеем, — сказал Минька Манычу. Тот дурашливо развел руками.
— Так что там сверхгениального в блюзе? А? — спросил Минька, выгнув бровь. — Три аккорда да негритос воет-стонет: «ах, мама, как тяжело на плантации, и бананов хочется, и бусы не купить». Ну? Обыкновеннейшие тамбовские страдания. Возьми-ка наши обрядовые вещи: плачи да причитания. Почище гармонии-то. Не так ли?
— Так, так, Миня, — поддакнули мы.
— У нас свой блюз давным-давно есть. Мы вот только гляделки выпятили — там да! А у нас…
— Хуйна, — подсказал Маныч, наполняя стаканы.
— Вот-вот.
— Да почему? Что это мы такие, что и не понять? Нет уж, не суйтесь, нас не понять, — стал кривляться Маныч. — И не пытайтесь. Мы ведь особые. Давай, Михаил, скажи: народ-Богоносец, страдаем за всех подряд. А ради чего? Светлого будущего. Все знают, ради чего. Всё вокруг плохо, всё ужасно, было хреново и сейчас хреновенько, но будет почему-то хорошо. Да отчего ж, едрёныть? Всё в говне, сейчас, вот сегодня — в говне, но цель — идеальна, а как же? но истоки всего — святы, чисты и непорочны. А говно откуда? С Африки приплыло. Взойдет она, звезда пленительного счастья. Хуй взойдет вот такой!! Было плохо, а будет еще хуже. Вчера меня машина спецом обрызгала, ехал гад, потом взял поближе к тротуару — и газку! Позавчера перед дверью нагадили, завтра какая-нибудь сволочь другую сволочь в три ночи под окном будет колом гонять, в магазине, как сегодня, матом пошлют. Это что? Жизнь? Нет, братцы-кролики. Это не жизнь — это закономерность. Доверять надо жизненному опыту. У нас нового лучше не жди. Для цивилизованного мира главный праздник — Рождество: ожидание радостное, веселье, карнавалы. Что-то новое впереди, а значит, хорошее. У нас? Пасха: всё из мертвых воскресаем, воскреснуть не можем. Да куда ж там «воскресе», если назавтра все обожрались, перепились, и с похмелья подыхают, если случайно по пьянке не повесились. Там человек работает, чтобы жить нормально, как положено, у нас же, если крестьянин жил спокойно, без горестей, не в нужде, все были живы-здоровы и не помирали — так говорили, что о нем Бог забыл. Вот ведь как! Хоть сикось-накось, но по-своему, блин. Всё не как у людей. Ну всё! Весь мир живет по законам, а мы по пословицам и поговоркам. «А мы по-своему живём, едрить твою!» И рок-н-ролл у нас свой будет. А как же! Будет. Обязательно надо выделиться. И остальных ущемить. Ведь пролетарии всех стран, по-моему? Нет, в одном доме со всеми мы сидеть не хотим. Пойдем-ка за сараи, навозом подышим. Тебя в этот дом еще не пригласили, а ты уже ногами в жир. Козьи рожи репетируешь. С кем соперничать собрался? Сопля из носа висит, а кудахчет, что рок энд ролл расейский, которого, заметим, н адух нет — это ни больше-ни меньше как понятие общемировой культуры. Я прямо и не знаю, — развел руками Маныч.
— Почекай, почекай, — засмеялся я. — Чего разошелся?
— Что почекай!? Достали вы уже меня. Ладно один, так и другой туда же. Савка и Гришка сделали дуду. Давайте будем землицу пахать, босыми ходить, отрастим бороды до пупа. Что хоть городите-то, бестолочи!? Никакого отношения ни блюз, ни рок к частушкам не имеют. Ясно!? Ни малейшего. Если уж на то, рок ваш, во-первых, сугубо музыка городская. Западная городская музыка. Цивилизованная музыка, пупсики! У нас же!?… Окуджава там, Галич, Аркаша Северный… Вот такое у нас, посадское. Посиделочки под водочку и песенки такие ж. Под ненастроенную гитару. Заунывно-тягомотные. Ни малейшего намека на риф. Сильная доля — и та слабая. Во-вторых, для энд ролла инструменты нужны. Аппаратура, электричество, наконец. То бишь электрофикация всей страны. В мозговой, прежде всего, области. А в конце-то концов, в-основных же, их музыка совсем по-иному скроена. Психофизически по-другому. Как у марсиан. Со своей, насквозь не нашей философией. А вы тут с сопелочкой уселись под керосиновой лампой клопов давить. Ешё и радуетесь — ай да мы, сукины дети! щас всех умоем!
— Всё течёт, дяденька, всё изменяется.
— Да ни хера не изменяется. Брось ты! Где меняться?! В какой на хер меняться? Как было так есть — пробел в истории человечества. Всю жизнь на одной ножке. И уж насчет мифологии-психологии, если хотите, то она ментальна, есть такое слово. Она у нас такая была, такая и будет, что ни случись. Хоть понос, хоть золотуха — всё равно будет так! Да, колхозы, да, железным конем пахать стали, телевизор в каждом доме — а свиней как держали, так и держат, артишоки окучивают, самогон гонят. Ты понимаешь о чем я? Я уж тебе, как Василий Иваныч — на картошке.