Буги-вуги
Шрифт:
— Да, — вздохнул я, — на зарплату шелков надолго хватит.
— Давай-ка, — поднял рюмку Кондрат. — Эй, молодежь, опять блевать будем, — погрозил он пальцем.
— Сам-то, — уничижительно сказал Степа.
— А народу какого только не повидал. Уж такие чудики едут, так куролесят, это не расскажешь. — Кондрат поклевал вилкой в торте. — Слушай-ка, а чего это мы? Давай споем, — предложил он, — и сам же начал, отложив вилку: — Молодость моя-я, Белоруссия…
— Всё, всё, — забеспокоился Степа, — больше ему не наливайте.
— Песни партизан, алая заря, — подхватил Мамонтёнок, рявкнув гармонью.
— Молодость моя, Белоруссия, — с азартом включился Степа, махнув рукой.
— Эх, душевная песня [65] , — прослезился Кондрат, когда единственно известный всем припев был спет по четвертому разу. — Ну-ка, за это дело, — приподнял он пустую стопку, протягивая брату.
65
Песняры — «Белоруссия»
http://www.youtube.com/watch?v=0rHjakawG8M&feature=related
— Тебе не нальем! — выпалил ему Степа в лицо.
— Не нальешь? — спокойно спросил Кондрат. — Ну и не надо.
— Вот и молодец, — похвалил Степа и степенно размахнул нам по сто грамм.
Кондрат неторопливо взял его стопку, бережно поднёс и выпил медленными глоточками.
— Завтра не говори мне ничего, — со слезой в голосе сказал Степа.
Кондрат посидел немного в строгой задумчивости, поджав губы и изредка поглядывая на нас исподлобья. Потом запрокинул голову назад и отвалился на спинку стула, открыв рот.
— Давайте-ка… — начал было Степа, но тут Кондрат с размаху рухнул лицом в тарелку.
Недоеденный торт брызнул по сторонам, заляпав обои, скатерть и Степину рубашку.
— Я же предупреждал, — запричитал Степа. — Я же говорил: запел «Белоруссию» — уже всё! готовый! Я же говорил — не надо!! Куда пьет? Куда еще?
Выволокли Кондрата из-за стола, забросили на койку. Белорусский синдром.
— Лицом вниз — если блевать будет, так чтоб не задохнулся. Ой, Кондрат, ну, Кондрат, — переживал Степа. — А на танцы собрался, зачем так вино жрать?
— Закусывать надо, — авторитетно сказал Мамонтёнок. — В кино и то говорят: закусывайте.
В дверь постучали. Заглянул неопределенного возраста мужик с глазами бешеного таракана на изжеванном лице.
— Подифера, — неприветливо сказал Мамонтёнок, — чё тебе?
— Дай опахнуться, — просипел мужик.
— Он по-пьяни с седьмого этажа ебанулся, — сказал мне Степа. — И хоть бы полстолька, дураку. Встал и пошел. Пришел домой, лег на кроватушку, но уж и не поднялся. Ногу, оказалось, сломал, мудошвили. А через недельку с Юрой-Ампару на пару накеросинились и костыли где-то посеял. На, — протянул он иссохшему Подифере стакан, — и вал и!
Мужик
— Одеколоны, лосьоны для бритья, стеклоочистители, «Бориса Федоровича» [66] — любой керосин жрут, что горит. Пили чего-то, политуру что ли или морилку — посинели все. Синие ходили, как Фантомасы. О, гаврики. И наш Кондрат, — Степа погрозил спящему брату кулачком, — в их компанию метит.
Пили.
Пели.
66
Клей БФ
Потом снова пели и снова пили, но то ли от сытной закуски, то ли от чего другого, но водка меня не брала. А вот друзей-приятелей…
После очередной рюмки Степа с Мамонтенком отношения стали выяснять. Степа нож столовый схватил, Мамонтенок вилку. Пришлось вмешаться:
— Нельзя! Христос воскресе!
— Он у меня воскресе, — погрозил Степа. — У них в деревне все такие, кошкодавы. Кошку не купили, а на базаре задавили.
— Чё? Чё? Ты знаешь, чё я тебе за это сделаю, Степа?
— Хватит, хватит, — успокаивал я, — завтра будете пазгаться. Давайте лучше Кондрату яйца к Пасхе покрасим.
— А чем? — оживился Степа.
— Да вон красной пастой.
Сказано-сделано. Одно яйцо красной, другое — синей. Сначала выдули из стержней на бумажку, затем Степа, хихикая, намазал.
— А на письке напиши: «Христос воскрес».
Степа рад стараться. Всем сразу стало весело, хорошо. Кадры на пару про Вологду-гду-гду запели. Здорово у них получается. Тут и Лелик за мной зашел, как договаривались — всё равно по дороге. Кондратовы яйца показали.
— Смешно, — похвалил Лёлик, и мы пошли в кабак, на работу.
Настроение какое-то в праздник: и всё хорошо вроде бы и что-то не так. Вот и погодка нынче расщедрилась, ни облачка на небе. Радоваться бы, а жарко. И так плохо, и эдак не хорошо. Пыль. Грязь. Проспект в бумажках от мороженого, в сморщенных трупиках воздушных шаров, в окурках, смятых бумажных стаканчиках. Из окон музон орущий: колонки выставили и — кто кого перещеголяет.
Н-да. Кто-то отдыхает, или сладенько спит, а кому на работку. Так лень, что ноги не идут.
— Смешно будет, если Маныч не придет.
— Включим им магнитофон, упырям, да домой. Переставят уж, я думаю, девки пленку. И Собакевич этот чертов, картошку сажает. Как там аптекари поживают, расскажи лучше.
— Женюсь я, наверно, на ней, — сказал Лёлик, зевнув.
— А чего? Правильно, — поддержал я равнодушно. — Сколько можно болтаться. Деваха при деньгах, в жизни устроена.
— Трусы, носки мне стирает. Хоб хэ.
— Вот видишь.