Булатный перстень

Плещеева Дарья

— А назавтра с утра, лба не перекрестив, за чарку?

— Да завтра уж другой день, и я сам с собой опять договариваюсь!

— И так — каждое утро?

— Да!

— Мудрено. Как же с тобой быть?

— Разве я плохо послужил?

— Хорошо послужил. И сенатор Ржевский за тебя слово замолвил. Сказал: обещал-де мичману Ерофееву, что позаботится о нем. И просил меня присмотреть тебе место.

— Неужто не присмотришь?!

— Хм… Но ведь коли ты вдругорядь уйдешь в запой на полгода… тогда что? Ведь получается, что я вроде бы Ржевскому за тебя поручился. Сказал,

что ты на оном месте будешь служить трезво и честно. А ты валяешься, натянувшись в зюзю. Тогда-то что?

— Нет, — сказал Ероха. — Нет! Навсегда! Коли я опять надену офицерский мундир!..

— Так мундир-то белый, на нем всякое пятнышко видно.

— Возьмешь меня с собой? На «Мстиславца»?

Михайлов помолчал. Решение далось ему не сразу.

— Ну… Бог с тобой. Вон там, видишь, Угрюмов топчется, беги к нему, скажи — я велел тебя взять. А пожитки для тебя на «Мстиславце» сыщутся. Штурманом со мной пойдешь.

Это была не дворянская должность, после того как в сорок пятом году Адмиралтейств-коллегия отчего-то запретили набирать штурманов из шляхетства. Большим уважением на судах она не пользовалась, учиться на штурмана молодежь не желала, и Корпус выпускал их все менее. Но Ероха был бы счастлив пойти и штурманским учеником.

— Карты с лоциями я тебе дам, у меня их целый сундук. Без мундира пока поживешь. Но смотри. Сорвешься — заступаться не стану.

— Не сорвусь! Ученый!

— То-то.

Глава двадцать шестая

ПРОЩАНИЕ

На пирсе стояло несколько человек с имуществом — моряки, которые, залечив в госпитале не слишком опасные раны, возвращались на свои суда. К ним и спешил Ероха, счастливый, как будто его назначили адмиралом вместо оплошавшего Грейга. Он подбежал к Угрюмову, на радостях обнял его и чуть не скинул в воду стоящих у кнехта два мешка торфяного мха, что Михайлов вез в подарок Стеллинскому.

Восьмипушечный катер «Летучий» стоял на рейде, и Александра видела смутно белевшие паруса и фонари на мачтах. Он должен был доставить Михайлова к его «Мстиславцу».

Капитал шел неторопливо, стараясь не хромать. Вразвалочку шел, как положено бывалому моряку. И с каждым шагом отдалялся на тысячу верст.

— Михайлов! Постойте! — закричала Александра.

Он резко повернулся, увидел, узнал, дернул головой и уставился на горевшие вдали окна Морского корпуса.

— Постой… на два слова… — еле выговорила Александра, подбежав. Тут ветер сорвал с ее головы шляпу, она поймала и от досады ударила ею по юбке.

Михайлов хмыкнул.

На «Летучем» на первом стали отбивать склянки — это был тот самый отбой, шесть склянок, и Михайлов, слушая, улыбнулся — это было, словно «Мстиславец» издалека зовет его.

— Мы не должны, мы не можем так расстаться, — начала Александра. — Я должна все объяснить!

— А, собственно, зачем? Мне никаких объяснений не надобно.

— Мне надобно! Я… я была неправа, когда кричала на тебя… Это от волнения, ты должен понять!..

— Понимаю.

— И то, как мы расстались… Это было глупо, нет, не то… Я слишком мало знала тебя,

с тобой нельзя было говорить так…

— Выбирайте, сударыня, впредь таких, с кем можно. Простите, меня ждут.

Вдруг Александре вспомнился тот день, когда она познакомилась с Михайловым. Но не Михайлов встал перед глазами — загорелый, мокрый, по колено в воде и в одной лишь набедренной повязке, — а цветы, которые она собирала для акварельного букета. Розоватый изящный вьюнок и желтоватый простецкий тысячелистник. Вьюнок сорвать легко, а до стакана с водой не донесешь, скукожится от избыточной нежности. А тысячелистник — пока стебель не измочалишь, не сорвешь, зато стоек, хоть и не слишком пригляден.

Это была подсказка ангела-хранителя, подсказка, которую Александра тогда толком не расслышала, но сейчас-то она прозвучала ясно и внятно. И в голове что-то словно перевернулось. Как будто на голову была накинута плотная вуаль — и вдруг ее сдернули, и мир обрел яркие краски, и непонятно стало, как можно было столько времени пребывать в тумане.

Она еще не понимала, что это за странные ощущения, только чувствовала себя, словно утопающий, которого за шиворот вытянули из воды, и вот — он уже дышит во всю силу легких, и ничто более не имеет значения, кроме вдыхаемого спасительного воздуха.

Михайлов стоял перед ней, уже готовый развернуться и уйти. Как его удержать — она не знала, ей никогда еще не приходилось удерживать уходящих мужчин.

Бросив наземь шляпу, она стала стягивать с пальца булатный перстень. Он, как на грех, словно прирос, и это было странно — не распух же палец, которому перстень был великоват!

— Вот, он твой… возьми..

Александра протянула перстень на ладони, но Михайлов только покачал головой. Словно соприкосновение рук было ему неприятно, как и взглядов. Александра пыталась посмотреть ему в глаза, но он этого не желал. Избегал слишком усердно для человека, демонстрирующего естественное равнодушие.

Обдумывать слова и держать разумные речи не было возможности, голова работала не так, как у нормальных людей. «Кто-то», словно очнувшись и пробив панцирь рассудка, выискивал в словаре Александры слова, ничуть не заботясь о ее желании, гордости и приличии, и заставлял язык произнести их, лишь бы удержать бывшего любовника еще на несколько минут.

— Послушай, я сделала глупость, страшную глупость — она могла стать непоправимой, но Господь уберег! — выпалила Александра и ужаснулась: о чем это, что за глупость, откуда взялось слово? — Это… это какое-то умственное затмение! В голове у меня помутилось, я не понимала, что творю… Я словно ослепла…

— А теперь прозрела?

— Да, да! Слушай… я не знаю, как начать… Ты не можешь так уйти, не простив меня! Не прощать — тяжкий грех! Я только одного прошу — чтобы ты меня простил!

— Да я и думать забыл, — почти равнодушно отвечал Михайлов. — Мало ли что — сегодня с одним проказничать, завтра с другим, да и в свете это большим грехом не почитают.

— Ты ошибаешься… — тут Александра вспомнила их первую встречу и шалости в реке. — Я не знаю, как тебе объяснить, но ты ошибаешься.