Бульдоги под ковром
Шрифт:
«…25 июля 1920 года Дроздовская и Марковская пехотные дивизии внезапным ударом отбросили с занимаемых позиций части 3-й и 46-й стрелковых дивизий Красной армии, и в образовавшийся прорыв устремились полки конного корпуса генерала Бабиева. В тот же день части русской белогвардейской армии вышли на подступы к Александровскому (Запорожье).
…На польском фронте войска 1-й Конной армии и Юго-западного фронта
…В Азербайджане Красная армия взяла Нахичевань.
…В Армении велись переговоры с «дашнакскими авантюристами».
…В Туркестане под руководством Фрунзе разрабатывалась Бухарская операция, долженствующая сокрушить «последний оплот международного империализма и внутренней контрреволюции в крае» (при том, что с означенным оплотом, т. е. Бухарским эмиратом, имелся соответствующий договор о дружбе и сотрудничестве).
…На Дальнем Востоке продолжались бои на Амурском фронте».
Да, полное впечатление, что за исключением небольших неприятностей в Северной Таврии дела у большевиков идут прекрасно. Еще немного, еще чуть-чуть, и Советская Россия покончит с остатками антинародных сил по всему многотысячекилометровому фронту и понесет на своих штыках свободу польскому, германскому, французскому, китайскому и все прочим пролетариатам! А потом приступит к «окончательному решению» внутренних проблем, которых тоже масса.
Но, как писал в знаменитом романе Юрий Тынянов, «еще ничего не было решено…»
…И вот тут, дописав до этого места, я вдруг остановился, пораженный. Простейшая мысль, но как она до сих пор не пришла в голову ни мне, ни кому-то из нас? Или пришла тому же Сашке, но…
Антон нас заверил, убедил, отправляя сюда, что дарит нам великолепную, чистую историческую линию, где нет ни аггров, ни форзейлей, где мы сможем «петь и смеяться, как дети». Но как же так?
Если эта линия вне сферы их воздействия, здесь должно быть что угодно, но не наш двадцатый год с белыми, красными, мировой войной
Без форзейлей и аггров Россия и мир после десятого века, когда они впервые вмешались в земные дела, должны были настолько уклониться в сторону, и мы бы здесь имели абсолютно неизвестную реальность!
Однако что из того? Что толку сомневаться? Был бы рядом со мной Воронцов, скажи я ему о своих терзаниях, что он мог бы мне ответить! Не иначе как словами все того же неизменного Гумилева (а он ведь, кстати, тоже еще жив и с ним можно довольно скоро встретиться), ну вот, предположим, такими:
Среди бесчисленных светил Я вольно выбрал мир наш строгий И в этом мире полюбил Одни веселые дороги. Когда тревога и тоска Зачем-то в сердце закрадется, Я посмотрю на облака, И сердце сразу засмеется. И если мне порою сон О милой родине приснится, Я так безмерно удивлен, Что сердце начинает биться. Ведь это было так давно И где-то там, за небесами… Куда мне плыть, не все ль равно, И под какими парусами.