Булгаков и Лаппа

Бояджиева Людмила Григорьевна

Тася пришла с визитом к Мишиному дяде, послужившему прообразом Филиппа Филипповича Преображенского.

Лестница солидного подъезда сохранила латунные кольца для поддержки ковровой дорожки, и да же старик-привратник все еще сидел при входе. На двойной дубовой двери с розовым волнистым стеклом висела черная с золотом табличка, сообщавшая имя профессора, рядом картонка с каллиграфически начертанными часами приема его кабинета. Тася уже бывала здесь: в 1913 году перед свадьбой и позже приезжала из Вязьмы советоваться. Прожила у Николая Михайловича две недели, собралась с силенками, отъелась и получила совет: немедля брать Михаилу освобождение от работы по болезни и уезжать в Киев —

лечиться. Так и поступили. Дядька был в курсе беды племянника и понимал, как важно ему сохранить лицензию врача, не лишиться любимой профессии из-за пагубного пристрастия к морфию.

Тася пришла к Покровскому в выходной день, свободный от приема пациентов, и как раз после обеда: Николай Михайлович выдерживал железный режим дня.

Она позвонила, рассыпчатый звонок пролетел по квартире, и двери открылись. Знакомая горничная Ксюша, помогавшая Покровскому и на приеме больных, провела Тасю в кабинет доктора. Квартира сохранила облик и дух ушедших времен — со множеством дверей и солидной обстановкой. Родной брат Николая Михайловича — холостяк, как и он, и тоже врач — часто жил здесь, имея в Москве свою квартиру. Для него сохранялась специальная комната. Но сейчас она была заперта.

— Пожалуйте, Татьяна Николаевна, Николай Михайлович ждет. — Ксюша распахнула лакированную дверь.

В кабинете с огромным письменным столом, тяжелым кожаным диваном и множеством книжных шкафов, поблескивающих гранеными стеклами, стоял пряный запах дорогой сигары.

— Заходи, милая! — Покровский поднялся из-за стола, отложил какой-то немецкий медицинский журнал, предложил Тасе сесть на диван с двумя книжными тумбами по бокам и зеркальной полкой поверху. На полке выстроились рамки с выцветшими фотографиями, над которыми возвышались чучело совы и старинный морской бинокль.

Тася подобрала ноги в растоптанных туфлях, боясь оставить мокрые следы на толстом персидском ковре.

Хозяин кабинета опустился в кресло рядом. На жилетке добротного темного костюма из тонкого английского сукна тускло поблескивала золотая цепочка. Достал часы-луковку репетир тонко и нежно пропел два раза, после паузы, на другой тон, один раз четверть, и после паузы три минуты. Это означало, что Тася явилась в означенное время, без опоздания.

— Ну-с, рассказывай. — Он закурил трубку. Ароматный голубой дым поплыл к лепному потолку.

— Миша от морфинизма совсем избавился. Но медицину бросил.

— Бросил все-таки! Писала мне сестра, писала. — Покровский недовольно пригладил пышные седоватые усы. — Печальный факт. Что ж, в последние годы меня мало что радует. И племянник в том числе. Теперь что — литератор? Еще один неудавшийся гений. Ведь это нонсенс — Булгакову писать для пролетариата!

— При белых во Владикавказе Миша удачно в газете печатался. Потом тиф страшный был, возвратный… Пришлось мне с ним остаться, когда белые ушли.

— Так ты, выходит, Мишку из возвратного тифа вытащила? Сильна! — Пыхнула, выпустиз дымное кольцо, трубка. — Считай, спасла. Он на тебя всю жизнь молиться должен.

— Куда там. Ругал все… Что с белыми больного не увезла. Пока он в горячке лежал, красные пришли.

— Уж не знаю, какая зараза хуже. — Николай Михайлович щелкнул пальцами. В комнату вошел молодой доберман шоколадного цвета, вопросительно взглянул на Тасю, принюхиваясь.

— Свои, Цезарь, свои. — Покровский погладил улегшегося на ковре у его ног пса. — Собака — существо низшее по отношению к человеку, но не к этим большевикам! Выведен особый вид гомо сапи-енс — хам торжествующий — гомо вульгарис. — Ноздри его ястребиного носа раздувались. — Я доказал бы это как дважды два четыре. Но тебя, милая моя, полагаю, интересует другое.

—

Совет… — Тася опустила глаза, на секунду задумалась и сделала выбор, о чем спросить — о работе или о судьбе мужа: — Насчет Миши.

Она коротко обрисовала картину их последних мытарств.

— Загорает твой благоверный, значит, на пляже в Батуми и размышляет: в Париж податься или в Москву махнуть… — Николай Михайлович нахмурился: — А тебя сюда на разведку послал. Отважный поступок! Весьма по-мужски. Хочешь знать мое мнение — изволь. В Москве вам делать нечего — плохо здесь, а станет еще гаже, это уж будьте уверены. И тебе, как одинокой даме, да к тому же нереволюционерке, здесь оставаться совершенно бессмысленно. Поезжай в Батуми к мужу. Вместе и выбирайтесь на волю, если получится. Только и там, в заграницах, рая не обещаю. Ну что ж, меня «товарищи» не спрашивали, когда эту кашу заваривали…

4

Тася послала Мише телеграмму, что хочет вернуться в Батуми. Но ответа не получила.

Она поняла, что осталась одна. Деньги кончались. В любой момент она могла лишиться жилья. Положение было отчаянное.

Шел к концу дождливый сентябрь 1921 года, не придавая сил и оптимизма.

Тася долго ходила по рынку, пытаясь по дешевке купить подгнивший картофель и немного подсолнечного масла. В дырявых туфлях мерзли ноги, пальтишко, совсем обветшавшее, не спасало от пронизывающего ветра. И уж точно не спасет от зимы. «Какой зимы? С кем, где?» — мучили вопросы, и такая жуть охватывала при мысли о будущем, что Тася зажмуривалась… Удавиться — один конец. Ведь брошена же! Брошена — какие еще сомнения? Без надежд и без помощи. И пусть. И к лучшему. Совсем меня измотал, измочалил. Вцепился, а спасательный круг из меня плохой — что камень на шее. Лучше уж одной пропадать. Пусть голодная, холодная, так хоть голову за него ломать не надо — во что одеть, чем прокормить, как лечить. Свободная ты баба, Таська! И радуйся, что избавилась. Избавилась? Избавилась от Миши? И тут тоска захлестнула ее с такой силой, что, казалось, скинула бы набрякшие в воде туфли и босиком бы к нему в Париж побежала. Проезжавшая мимо телега, громыхнув в рытвине, обдала ее грязью. Утерлась рукавом, и хорошо — слез не видно!

Вернулась в общежитие синяя, промерзшая. Постучала в двери Колиной комнаты.

— Входите, если не дьявол! — послышался веселый голос Гладыревского. Тася открыла дверь. У окна — стол, на столе — банкет. Скудную снедь возглавляет бутылка водки. Накурено — хоть топор вешай. Перед стаканами сидели, свесив покрасневшие носы, Николай и Михаил. В сизом сигаретном дыму взгляды супругов встретились и… ничего не произошло. Михаил даже не улыбнулся, у Таси сжалось сердце, но не от радости. Ведь понятно же, сейчас он объявит, что нашел другую, что Тася зря вертится на его пути. Вроде, и облегчение, только как же больно! И себя жаль, всех своих жертв и страданий. — Садись! — пригласил Коля и подвинул Тасе табурет. — Капусту кислую потушил с требухой. Свеженькую взял, прямо из морга. Вот и пируем.

— Шутки у тебя… — Тася присела, пряча глаза. Лишь через некоторое время в обрывочном разговоре, больше похожем на ссору, выяснилось, что Михаил другой не нашел, а телеграмму Тасину не получил, поскольку его уже не было в Батуми: в Киев ездил.

— Ладно, это понятно. Скажите лучше, каковы итоги? — попытался приостановить перепалку супругов Николай.

— А таковы, что и в Киеве, и тут жрать нечего, — хмурилась Тася. — Лучше б в Париже сидел.

— Ну не попал я в Париж, Таська. К тебе вот заявился. Выходит, судьба нам велит дальше вместе выживать. — Он протянул ей руку ладонью вверх, и она положила на нее свою ладонь: