Бульвар под ливнем (Музыканты)
Шрифт:
Санди легко закинула ноги вверх и вышла на трапецию на прямые руки. «Откуда столько силы в ее руках? — подумал Ладя. — И вообще раскачивается себе, как на детских качелях!»
Санди спрыгнула с трапеции, сняла страховочный пояс и побежала по лестнице к Ладе на галерею.
— Здравствуй, униформа, — сказала она.
— Ты молодец, — сказал Ладька. — А где Арчибальд?
— Сдала в химчистку. Покажи студик.
Ладька полез в карман куртки за студенческим билетом.
Совсем недавно Санди и Ладя вместе были в Консерватории на торжественном открытии нового учебного года. Собрались все вновь поступившие и все преподаватели и профессора. С речью к присутствующим обратился
— Надо, чтобы вам, — сказал Свешников, — хватило времени стать музыкантами. Чтобы трудное в своей работе вы сумели бы сделать привычным, привычное — легким, а легкое — прекрасным!
Санди раскрыла студенческий билет.
— «Дважды ордена Ленина Государственная консерватория, студент первого курса», — прочитала Санди, потом сказала: — Звучит!
— А влюбился он в девчонку-скомороха, — вдруг сказал Ладька и сам как-то растерялся. Он давно готовился сказать Санди, что он ее любит, но не так и не здесь. И не шутливо, а серьезно сказать.
Санди стояла перед ним в тренировочном костюме с белыми пятнами магнезии, с забинтованными ладонями, как у тех, кто занимается на перекладине, и даже она, Санди, растерялась от этих его пижонских слов, сказанных таким неожиданным способом.
— Ты не обиделась? — с испугом спросил Ладя.
С соседнего квадратного манежа все еще раздавались голоса:
— Освети пушкой лицо ведущего! Выходите на свой фрагмент.
— Ты не обиделась? — опять спросил Ладя.
— Мержанова! — позвал преподаватель. — Занятия не окончились.
Санди повернулась и быстро сбежала по ступенькам на манеж и снова начала занятия на трапеции, снова она начала подлетать к Ладе совсем близко. Она улыбалась ему, как и прежде, и, как и прежде, были напряжены ее руки, а щеки были белыми от магнезии.
После занятий Ладя ее ждал, пока она принимала душ и переодевалась. Опять мучительно повторял заготовленные для Санди слова. Они настоящие и необходимые, но он вдруг почувствовал, что не сумеет сейчас их сказать, именно вот такие. А ему захочется сказать ей хотя бы о том, что в Консерватории висит объявление, что все вновь принятые отправляются на день на работу на овощную базу, и называется это «Овощной день Консерватории». Вот с чего начинается его консерваторская музыкальная карьера!
Санди, конечно, засмеется, потому что действительно смешно, а он ей скажет:
«Как приятно, что вы смеетесь!»
А она скажет:
«Ты сердишься?»
А он ей скажет:
«Да нет же, право, что вы! Мне нравится, когда вы смеетесь».
Ему все нравится, что делает Санди. Как хорошо, что она есть, что она существует. И Арчибальд. Они должны быть все трое вместе. Он сочинит песню и сыграет ее на скрипке. Он умеет играть на скрипке. Жить они будут долго, до ста лет. И они никогда не будут разлучаться. И они никогда не будут обижать друг друга. И они… Опять все так, опять слова. Не надо больше никаких слов вообще, без них как-нибудь. В Консерватории студенты-теоретики на тему «любовь» составили из многих популярных романсов один общий сводный романс для сдачи зачета по вокальной литературе, по принципу «универсам» — универсальный магазин, «универсар» — универсальный романс.
Да, не надо больше слов, окончательно решил Ладя. Не то получится
Глава вторая
В Бобринцах, под окном школы, как всегда, сидели старики и среди них Яким Опанасович. Они слушали, как Ганка занималась со своими учениками, и обсуждали попутно всякие события в масштабе земной кули. [14]
14
Земного шара (укр.).
Яким Опанасович курил сигару, гавану. Ладька прислал по почте. Курил ее уже несколько дней с перерывами.
Местные собаки были потрясены распространяемым сигарой запахом. Они его сразу учуивали, где бы Яким Опанасович сигару ни закурил, стояли поодаль и строили недовольные рожи.
— Демонстрируют бескультурье, — говорил о собаках Яким Опанасович.
Ганка закончила занятия с учениками, отпустила их домой. Теперь она часто оставалась в пустом классе одна. Ей не было грустно, но было и невесело. Она не понимала, как ей было на самом деле, и Ганку это смущало, беспокоило, потому что она всегда все знала о себе до конца.
Вдоль окна вились дымки самосада. Среди дымков выделялся могучий дым сигары. Каждый раз Яким Опанасович заводит беседу о колодце, о цементных кольцах, которые заказал для колодца, и их уже отливают где-то на комбинате, о том, что копать колодец надо в плаще-серяке, чтобы было так, как говорят: «Мыло серо, да моет бело», и тогда будет обеспечена светлая чистая вода, стихийная жидкость из далеких глубин, недров земли. Болтливый старик, все придумывает и говорит это громко, чтобы слышала Ганка, чтобы она знала, что он не сомневается — Ладька скоро приедет в Бобринцы на какие-нибудь каникулы или в фольклорную экспедицию, записывать народные песни. Ладька еще вернется сюда, к своим друзьям. Но Ганка сомневалась, что Ладя вернется. Яким Опанасович — это такой же Дон Кихот, как и старая мельница.
А Яким Опанасович говорил о том, о чем он точно знал, будто по радио слышал; говорил громко, чтобы все могли принять участие в разговоре и не сомневались бы в скорой встрече с Ладькой и его скрипкой. Воодушевлялся, размахивал сигарой.
Ганка ненавидела его в этот момент — пустой старик. Неминучая традиция каждого села. Не работают толком и дома не сидят, лепятся к чужой жизни и судачат, как бабы.
Поодаль стояли собаки.
— Имеете ли вы понятие об темных очках? Чтоб на соньце дивиться? — спрашивал у собак Яким Опанасович.
Собаки отмалчивались и продолжали строить рожи, демонстрировать бескультурье.
— Сигарой кубинской вы, значит, брезгуете. Вам бы сметаной да смальцем закусывать, по селу дурнями скакать. И дiла нема. Вот яка з вами полемiка.
Ганка опять улыбалась, слушая разговор деда с собаками. А самое удивительное, вдруг подумала, что Яким Опанасович может оказаться правым и Ладя приедет. Он ведь такой, его не угадаешь. Но с кем он приедет? И будет ли Ганке от этого хорошо. Он может приехать не к ней, а к Якиму Опанасовичу или просто в Бобринцы. И пусть его приезжает! Она вдруг начинала ненавидеть Ладьку так же, как только что перед этим ненавидела Якима Опанасовича. Пусть приезжает, и будет все ясным до конца. Иначе она перестанет себя уважать! А чего ей нужно знать до конца? Чего она не знает? Все знает, только притворяется, демонстрирует свою глупость.