Бумажные крылья
Шрифт:
Краска тут же залила щеки, а он засмеялся.
– Обожаю, когда ты краснеешь. С первого раза увидел и испытал непередаваемый кайф.
– Мне надо в душ.
– А здесь нет душа, – и смотрит на меня чуть, прищурившись, – вот большая кастрюля, колонка снаружи. Приносишь воду, греешь и можно помыться. А можно встать, собрать вещи и уехать в свою квартиру с евроремонтом, и забыть сюда дорогу.
Дернулась, но он не выпускает, держит, все еще во мне, все еще единое целое, но уже наносит первые удары.
– Зачем приехала, Оля? Потрахаться? Проверить – с медсестрой ли я? Справлюсь ли? Справлюсь,
Я все же высвободилась и слезла с него, одергивая мокрое платье и чувствуя, как по ногам течет его семя.
Развернулась и пошла к двери.
– Вот и давай. Туалетная бумага у выхода на тумбочке. Вытрись и уходи.
Стиснув челюсти, вышла из дома, осмотрелась по сторонам в поисках ведра. Нашла недалеко от будки, распахнула калитку и пошла к колонке. Пока шла, видела, как из соседних домов повыглядывали и из-за дырок в заборе показались детские мордашки.
– А к Вадьке какая-то актриса приехала, видели? Красиваяяяя, как в кино.
– Тише ты!
Усмехнулась, воды в ведро накачала, вспоминая деревню у своей бабушки. Напугал! Ничего, я не из пугливых. Ведро обратно принесла, дверь распахнула, а он тут же резко поднялся и со стоном обратно на подушки. Я ведро бросила и к нему.
– Ты зачем? Болит? Не надо нам было… давай я… не знаю, лекарства дам какие-то, уколы там.
А он меня вдруг к себе прижал.
– Я думал – ушла…
– Не уйду я никуда, Вадим.
Губы его как-то неловко нашла, ткнулась в них, а он мои в ответ целует и в волосы зарывается обеими руками.
– Зачем я тебе, Оля? Зачееем?
Я люблю тебя. Но вслух не сказала, только рот ему поцелуями заткнула, пока о воде не вспомнила.
– Помыться нам надо и тебе, и мне. Рассказывай, как твоя печка включается доисторическая.
ГЛАВА 21
Я проснулась от криков петухов. Подскочила на постели и тут же замерла, рассматривая спящего Вадима. Поздно ночью он принял лекарства и обычно с ними спал довольно долго, как и в больнице. Евгения Семеновна очень злилась, если он принимал свои таблетки не вовремя и потом спал во время обхода и завтрака.
А мне нравилось, как он спит. В любимых умиляет и сводит с ума буквально все. Даже недостатки, особенно недостатки. Мы их любим еще больше, чем достоинства, потому что так они делают человека более близким, потому что нам позволено эти недостатки видеть. Я никогда и ни к кому не чувствовала ничего подобного. Я думала, что люблю Лешу и что увлечена Володей, но нет… я на самом деле и представления не имела, что значит любить мужчину. Что значит вот это состояние непроходящего кайфа – проснуться с ним в одной постели и просто рассматривать вблизи его лицо, трогать взъерошенные волосы, едва касаться колючей щеки и думать о том, что надо его побрить, возможно, насильно. Мне казалось, что у меня выросли за спиной крылья, и я способна взлететь высоко в небо и смотреть вниз на людей, которые даже не представляют себе, что значит любить. Они глубоко несчастные, а я… я, как говорила моя любимая Рената Литвинова в одном из фильмов – я летаю, я в раю. В маленьком, однокомнатном, с протекающим окном и допотопными ковриками. И я б его сейчас не променяла даже на дворцы.
Потом
Наверное, когда любишь, перестает иметь значение – где любить и как любить и даже кого любить, потому что мы ничего не выбираем. Нет никакой закономерности и правил, просто вдруг твое сердце пробивает насквозь рваной раной какой-то совершенно пьяный амур, с выколотым глазом и сломанными руками. И оно начинает болеть самыми разными оттенками и тональностями в унисон сердцу того, кого любишь. А любви плевать на все, кроме себя самой, она эгоистична настолько, насколько слепа, глуха и нема. А еще мне хотелось любить назло всем, назло возрасту, сплетням, назло погоде и его состоянию, назло нашим с ним различиям. Я вдруг поняла, что значит жить. Что значит улыбаться по-настоящему, всем сердцем своему отражению в старом зеркале, чистя зубы его щеткой и не замечая ни одной морщинки под глазами.
В холодильнике оказалось пусто, и мне пришлось идти к бабе Анфисе под таким же пристальным надзором из-за заборов и внимательными взглядами соседей, потому что выглядела я презабавно в своем высохшем, но помятом платье, и в резиновых сапогах Вадима, так как мои туфли приказали долго жить и от грязи не отмывались. Я купила у нее молоко с творогом, пирожки с капустой, все это оставила на столе у кровати и, кое-как отмыв свои туфли, все же поехала домой. Нужно было накормить котов, взять что-то поесть и вещи переодеться.
Вадим вряд ли согласится переехать ко мне. Хотя стоило попробовать с ним об этом поговорить. А еще я думала о том, что нужно достать инвалидное кресло и продать свою машину, чтобы купить другую с большим багажником.
Когда притормозила у дома, настроение тут же испарилось, потому что я увидела машину Вовы и его, выходящего из моего подъезда с очередным букетиком. Едва я вышла из авто, он тут же бросился ко мне.
– Оля, о господи, наконец-то, я так переживал. Ты куда пропала? Я же со вчерашнего дня и звоню, и бегаю. Ты… ты где была вообще?
И взглядом с ног до головы, улыбка куда-то улетучивается, и я вижу, как брови на переносице сходятся.
– А ты где была, Оль? Машина, что ли, застряла?
Раздражение поднялось моментально едкой волной. Так что захотелось нагрубить, но я медленно выдохнула.
– С каких пор я должна отчитываться перед тобой – где я была?
Владимир сделал шаг ко мне, а я обошла его и направилась к подъезду.
– Значит, это правда, да? Ты с тем сопляком?
Я даже не обернулась, набрала код на домофоне и вошла в подъезд.