Бумажный дом

Домингес Карлос Мария

Две ночи назад я читал статью Джона Бернона, который в итоге сменил Лорела на курсах аспирантуры, — и тут заметил, что лампа на письменном столе перерезала книгу на подставке надвое: оставляла в тени верхнюю половину, где было название, и освещала сероватую ломкую массу, покрывавшую рисунок. Я не мог продолжить чтение, остаться глухим к ее зову. Я был частью случая и любопытства, но эта книга, четырежды пересекшая границы полушария, была частью судьбы.

Я встал со стула, положил книгу в конверт и спрятал его в ящик.

Вчера вечером я пошел на могилу Блюмы — мы похоронили ее на уютном зеленом кладбище на окраине города. Сидя за рулем под слабым дождичком, я чувствовал себя посланцем, несущим бесполезное предупреждение. Изморось на стекле напомнила мне о доме Карлоса Брауэра на побережье, между лагуной и морем, в день,

когда небо покрывали черные вертикальные тучи, огромные и мощные, словно каждая из них уже сама по себе — гроза. Потому что, как я и предполагал, Дельгадо уклонился от новой встречи. Я несколько раз звонил ему домой, оставлял сообщения на автоответчике, попытался найти его в торговой палате, но не смог преодолеть любезную преграду из его секретаря. Его поведение показалось мне отвратительным, но понятным. Сибарит книжных изданий не мог продолжать историю Брауэра без глубочайшего потрясения и ужаса. Но у меня заканчивался отпуск, и я хотел собственными глазами увидеть то место, откуда прибыла «Теневая черта».

В Ла-Паломе, не так готовый к предстоящему, как хотелось бы, я сел в автобус. Был конец июня, и пустая заброшенная деревня с закрытыми магазинами, похожая на остатки времени, стертого ненастьем, встретила меня в полдень сильными морскими ветрами, терзавшими пальмы на улицах. На подъездную дорогу упало несколько сосен, и все еще неудовлетворенный ветер рвал их ветви, спутывал и обламывал.

День для посещения курорта был неподходящий, но это был мой день и моя единственная возможность. Не знаю, с какой долей чудесного везения, но мне удалось найти такси, которое отвезло меня к лагуне. Для этого, как и говорил Дельгадо, нам пришлось вернуться назад и сделать большой круг по дороге, усеянной колодцами, похожей на русло ручья, из которого исчезла вода. Дорога по побережью, подтвердил мне таксист, перекрыта песком.

Я без труда узнал это место. После поворота прямая каменистая дорога обогнула лагуну и морские дюны, на которых я вдалеке заметил одинокую хижину. С другой стороны на противоположной стороне залива, отходящего от лагуны, виднелись выгоны какой-то фермы, а потом суша исчезала, чтобы дать место огромному водяному пространству, край которого терялся за горизонтом. Прилив затопил ряд домишек из картона и жести, вокруг которых между развешанных сетей и покачивающихся на волнах лодок в воде копошились лошади, собаки, рыбаки. Кое-кто выглянул, удивившись появившемуся на дороге такси, а потом вернулся к своим занятиям с напряженной сдержанностью, которую за эти несколько дней я уже научился узнавать.

Я попросил таксиста подождать и, прижимая к лицу платок, чтобы защититься от песка, пошел к хижине. Тогда я увидел сероватую, бурную гладь сладострастного, распаленного океана; увидел, как толстые хлопья йода лижут пляж, собираются в длинные гроздья и накатываются в плотной и грязной полосе пены, а ветер выдергивает из них клочья и несет вместе с песком, обрывками полиэтилена и деревяшками; увидел нескольких чаек, стоящих на больших дохлых зубатках; остов хижины, уже изъеденный дождями и упавший на доски, и небольшие остатки все еще державшихся стен. Ничего такого, что могла бы представить себе Блюма на улицах Монтеррея, между простыней гостиницы, в поэзии Эмили Дикинсон или любой другой книге, с которой ей больше повезло. Обломки покосившихся, кривых и шершавых стен, на которых между кусками цемента, мелкими ракушками, темными лишайниками, выжженными солнцем и снова смоченными дождем, я разглядел слипшиеся и отвердевшие, как хрящи у рыбы, страницы с расплывчатыми, нечитаемыми буквами, корешок энциклопедии, разбухшую белую пену книги в бумажном переплете с волнистыми бесформенными краями.

Вокруг окон и дверей, полузасыпанных песком, я нашел Уидобро [43] , Неруду и Бартоломе де лас Касаса [44] ; к крепкому кирпичу приклеились Лоуренс [45] с Маросой ди Джорджио [46] , появились остатки Элиота и Лорки, «Возрождение» Буркхардта, испещренное маленькими раковинами улиток, неузнаваемый, перепачканный в смоле Палльер.

«Двадцать тысяч долларов!» — прокричал я, стоя спиной к ветру, трепавшему доски потолка и

стучавшему ими по одному из столбов. Вот они, забитые камнем, украденные, погребенные в саване из черного слоя грязи, которую я не мог отодрать. Без инструментов их не открыть. Я снова и снова погружал руки в песок, пока не нащупывал что-то твердое, что, попадая на поверхность, являло собой картину гротескного разрушения. Каждый том торчал из дюны, как зловещий труп. Бумага и слова, пересохшие чернила, переплеты, прогрызенные насекомыми, прорывшими между страницами и главами сотни тонких, замысловатых туннелей.

43

Висенте Уидобро (1893–1948) — чилийский писатель и поэт-авангардист.

44

Брат Бартоломе де лас Касас (1472–1566) — монах-доминиканец, защитник прав коренного населения Америки, заслуживший прозвище «Апостол индейцев».

45

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) — английский прозаик, автор романа «Любовник леди Чаттерлей».

46

Мароса ли Джорджио (1932–2004) — уругвайская писательница.

На коленях, с платком, завязанным узлом на затылке, я на мгновение представил, что нахожу первое издание Арльта в хорошем состоянии, и еще Дарио, том «Дон Кихота», который выпивал с Брауэром за столом, но я извлекал на свет неправдоподобные кирпичи с костями Гарсии Маркеса, клейкую мякоть Лопе де Вега, жесткую кожу Бальзака.

Вдруг я поднялся от невыносимого чувства ужаса и тоски и бросил перерывание песка. Мировая литература выглядывала из дюн с гнетущим призывом. И все же книги были здесь, все еще были здесь, переплетенные и сшитые, со страницами, прорытыми дорожками более широкими, чем дорожки таланта, под крошащимися струпьями, из которых, словно глаз, выглядывал кусочек обложки, с корешками, искавшими свет и вновь погружавшимися в песок.

Я отошел на несколько шагов от хижины. Двери и окна были сорваны с петель, и сквозь скелет открывались живые картины, наводящие тоску — без задника, без особых затей, только прямые линии рам, а в соломе дырявой кровли ритмично и мимолетно свистел-завывал ветер.

Крепкий каменный очаг устоял, и в некоторых местах, еще не занесенных песком, проглядывал каменный пол. Тогда меня охватило искушение достать «Теневую черту» и оставить ее в уголке очага рядом с другими жертвами путешествия, которых день за днем поглощал песок, потому что, несмотря на пьяную упорную надежду тисненых букв, которую раздули печатники, художники, секретари, машинистки, комментаторы, писатели и курьеры, рабочие, готовившие чернила и переплеты, иллюстраторы, сочинители предисловий, образованные критики памяти, бумага была органическим прахом, который в конце концов поддавался, как те сосны при дороге, и тихо и безвозвратно падал в великий зев моря.

Вот оно, море, — бурное и взволнованное, и каждая его волна подобна укусу, а вот зубатки с открытыми окровавленными хребтами, куда запускают клювы альбатросы. И йод в воздухе, и завесы песка, и громадные стволы, выброшенные на берег в конце невообразимого путешествия. Что оставалось здесь делать книгам, кроме как погружаться в дюны, поддаваться укусам в темноте и вдруг показываться на поверхность, словно останки потерпевшего кораблекрушение?

Я не решился ее оставить. Я сохранил ее, сопротивляясь жестокости и отвращению, потому что, даже если именно эта судьба ждет нас, ее и меня, и всех, кто однажды вышел из грязной слюны океана — чтобы вообразить волю на земле, ее можно оттянуть, — а если игра заключается лишь в медленном длительном ожидании, другие отсрочат передачу текста.

Я привез книгу с собой назад, будто это талисман, я ухватился за нее с остатками перепуганной веры. И в течение нескольких недель радовался бродяге, поставленному на мой рабочий стол, и смеялся с ним над чопорными томами в библиотеке с абсурдным упреком в том, что в жизни они не знали ничего, кроме чистенькой полки, щекотания пуховки, собиравшего с них пыль пылесоса, и сна, а время от времени и работы, которой они посвящали себя с гордостью, никогда не подвергавшейся испытанию насилием и силами природы, провозглашающими имена страниц.