Бумеранг не возвращается
Шрифт:
— А вы, Андрей Дмитриевич, заняты? К вам можно подняться? Очень нужно. Я говорю снизу, из вестибюля.
Было жаль этого вечера, работа отлично шла, поэтому, немного помедлив с ответом, Крылов сказал:
— Хорошо, Люба, поднимайся, — и положил трубку. Он едва успел собрать листки рукописи, как у входной двери раздался звонок.
Впустив Любу и помогая ей снять шубку, Крылов спросил:
— Почему ты называешь дочку Красулей? По-моему, это звучит нехорошо, я бы сказал, иронически.
— За душевную ее красоту, Андрей Дмитриевич, — ответила девушка и покраснела.
— Душевная
— Хорошо, Андрей Дмитриевич, больше не буду, — сказала Люба и покраснела еще больше.
— Проходи, садись, — пригласив девушку в кабинет, сказал Крылов и добавил: — Чаю согреть, а? С мороза?
— Нет, спасибо. Я к вам по делу.
— Стакан чаю делу не помеха, ну как хочешь.
Наступила томительная, неловкая пауза. Люба долго водила пальцем по ручке кресла, насупив брови и так сосредоточенно, словно только за этим и пришла, затем, собравшись с силами, сказала:
— Я к вам, Андрей Дмитриевич, насчет Маши…
У Крылова беспокойно дрогнуло сердце, но, ничем не выдавая своего волнения, он спросил:
— Плохо сдает зачеты?
— Нет, она сдает лучше всех. Я была у секретаря комсомольского комитета, мы посоветовались, и он поручил мне побеседовать с вами. Машенька влюбилась, — вдруг неожиданно сказала она. — Вы знаете, Андрей Дмитриевич, какая она, если чем увлечена, она вся тут, целиком, без остатка, словно одержимая.
Чувствуя в словах девушки что-то недоброе, он, не забегая вперед, сказал:
— Ничего в этом плохого не вижу. Этой поры не миновать и тебе. Любовь никогда не принижала человека, она вела его на великие дела, на подвиг.
— Да, но Машенька влюбилась в иностранца…
«Вот оно что», — подумал Крылов и забеспокоился еще больше.
Люба рассказала, как Машенька познакомилась с Роггльсом в Большом театре, как росло и ширилось чувство девушки, как часты были их встречи.
— Понимаете, — говорила она, — быть может, в этом нет ничего плохого, он честный, хороший человек. Надо много иметь мужества, чтобы, как он, написать правду. О нем вот и в наших газетах писали: «Прогрессивный журналист Патрик Роггльс перед судом реакции». Вот вырезка из газеты, — я ее для вас сохранила, — а вот его книга «Предатели нации», — девушка, достав из сумочки статью и книгу, положила их на стол. — Понимаете, от него даже мать отказалась. Там на родине его называют Красным Роггльсом.
— Да, конечно… И везде есть хорошие, честные люди… Их даже много, этих людей, их больше, чем плохих… Но… — Крылов некоторое время смотрел, не читая, на газетную вырезку, барабаня пальцами по столу. Затем, тяжело вздохнув, улыбнулся и даже сделал попытку шутить:…Что за комиссия, создатель, быть взрослой дочери отцом!..
Сегодня она с ним в консерватории, как его, — Крылов пододвинул к себе книгу и прочел: — Патриком Роггльсом?
— Да. Они встречаются почти каждый день.
— Вот… Красивый парень… — неопределенно сказал Крылов, помолчал и добавил: — Была бы жива мать, она бы с ней поделилась.
— Она бы и мне ничего не сказала, но я
— Что же говорит секретарь комсомольского комитета?
— Понимаете, Андрей Дмитриевич, Рябинкин хороший парень, но… любит он все разложить по полочкам, а для этого случая у него полочки не оказалось…
— Любовь к иностранцу на полочку не укладывается, так? — добавил Крылов.
— Вот именно. Он говорит: «Ты, Люба, побеседуй с отцом, он член партии, академик, а я посоветуюсь с секретарем райкома».
— Я помню плохо слова поэта, но смысл этих строчек помню хорошо: «На сердце горящее нельзя в сапожищах!» Ты, Люба, передай Рябинкину, что здесь нужны ласковые руки. У Маши сильный, страстный характер. Мать у нее такая была. В сорок втором я был на фронте, Маше тогда было восемь лет, Варя, жена моя, кончила курсы медсестер, отвезла дочку к матери в Тулу и ушла на фронт. Она сказала просто и ясно: «Это мой долг». Ты вот говоришь, от Роггльса отказалась мать, на родине его ждет суд и, быть может, тюрьма. Пройти с любимым путь борьбы и лишений во имя правды — близко к подвигу. Надо, Люба, понять ее и поддержать. Если он честный человек. Словом, подумаем, я с ней поговорю. Спасибо, что ты пришла ко мне, — Крылов встал и протянул девушке руку.
Понимая, что Андрей Дмитриевич хочет остаться один, Люба простилась и ушла.
Долго Крылов ходил по комнате. Скрипел паркет под его тяжелыми шагами и большая тень металась за ним по стенам. Дважды он подходил к телефону, нерешительно снимал трубку и, подумав, клал обратно. Наконец, решившись, набрал номер:
— Здравствуй, Анастасия Григорьевна! Ты можешь подъехать ко мне?
Почувствовав в голосе Крылова тревожные ноты, Шубина спросила:
— Что у тебя стряслось?
— По телефону всего не скажешь. Пятьдесят пятый автобус останавливается около самого дома. Я буду тебя ждать.
— Хорошо.
Шубина жила поблизости, на Солянке. Через полчаса лифт поднимал ее на девятнадцатый этаж. Над дверью вспыхивали и мгновенно гасли номера этажей.
Двойные автоматические двери лифта открывались почти бесшумно, однако напряженный слух Крылова уловил знакомый звук захлопнувшихся дверей, и он вышел навстречу Шубиной в холл этажа.
— Что случилось? — встревоженная, спросила она, входя в кабинет.
— Ты, Мать, садись, разговор у нас долгий, — сказал Крылов и пододвинул Шубиной кресло.
Разговор действительно оказался продолжительным. Что они знали о Роггльсе? Им известны были только те скупые сведения, которые можно было почерпнуть из газетной заметки. Честный он человек или авантюрист? Куда он поведет за собой простую русскую девушку? Машенька была некрасива. Полюбив, он действительно открыл все богатство ее души, всю цельность и чистоту ее страстной и сильной натуры. Или Маша интересовала его как дочь крупного ученого, к трудам которого за границей всегда проявляли подозрительный интерес? Как сложилось и формировалось сознание самого Роггльса? Что предшествовало его смелому выступлению со словами правды на страницах марсонвильской печати? Что это: мужество или подлость? Честность или авантюризм?