Бумеранг не возвращается
Шрифт:
— Это все равно. К чему я себя готовлю? Вот я мечтала стать литературной переводчицей, а теперь? Какое место в твоей жизни достанется на мою долю?
— Если этот вопрос ты задаешь всерьез, я тебе отвечу: боюсь, что ни увеселительной яхты, ни спортивного автомобиля, ни виллы на берегу Атлантики я не смогу тебе дать, моя дорогая Мэри…
Он впервые назвал ее так, и Машенька почувствовала, как между ней и ее домом легло какое-то отчуждение. Так между молом и отплывающим кораблем появляется холодная гладь воды.
— Я не сумею дать тебе все то, что хотелось
— Но, Патрик, виллы, яхты и шикарные автомобили никогда не привлекали моего воображения!
— Чего же ты хочешь?
— Равной доли в том, что тебя ожидает на родине. Ты не веришь в мои силы?
— Нет, верю. За океаном меня ждет черный список, злобные преследования Мориса Поджа и безработица…
— Разве писатель, отдавший свое перо служению правде, может быть безработным?
— Ты не дала мне договорить — и борьба.
Машенька оживилась, на смуглом лице ее вспыхнул румянец, она вскочила со словами: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!»
Она читала эти строки, и в возбужденном ее сознании смелый парус один боролся в смертельной схватке с бурей. Прочувствованный больше, чем осмысленный, этот образ в ее представлении сливался в один романтический облик ее героя.
Роггльс вынул из кармана коробочку, оклеенную сафьяном, и достал из нее кольцо. Это был крупный изумруд в венчике мелких, но чистой воды бриллиантов. Патрик надел Машеньке на палец кольцо и, повернув его камнем вниз, сказал:
— В России принято в таких случаях дарить обручальное кольцо, оно точно звено одной супружеской цепи. Если захочешь, ты сможешь носить его так.
— Патрик, это очень дорогое кольцо, — сказала она и улыбнулась собственной глупости.
Патрик передал Машеньке бокал. Как бы подчеркнув торжественность этой минуты, они поднялись. Солнечный зайчик перебрался поближе к ним, на кафельную печь, и засверкал на гранях бокалов.
— За наше маленькое счастье в этом большом и неуютном мире! — произнес Роггльс.
Они чокнулись. Выпив большой бокал холодного сидра, Машенька отдышалась и сказала:
— Мир неуютен для бездельников, мой дорогой Пат. А для тех, кто хочет трудиться над переустройством мира, — мир чудесен!
— Однако ты выпила?
— Я выпила за наше счастье. Мой дорогой, ты не знаешь, как я тебя люблю!.. — Ей удалось преодолеть обычную для нее застенчивость. Она всегда слушала и молчала, сегодня ей хотелось говорить. — Когда я впервые увидела море, я расплакалась. Я казалась себе песчинкой перед огромным, упершимся в горизонт морем. Когда несколько дней тому назад я заглянула в свое сердце, я увидела, что чувство мое так же огромно, как море детских воспоминаний. Любовь — больше меня, я задыхаюсь под ее тяжестью. Я знала, что когда-нибудь это придет, но оно пришло, и я растерялась. Пат, что я буду делать с таким чувством? Мне кажется, что мир вновь раскрывается через тебя! Я читаю и думаю, а что сказал бы Пат, прочитав эту книгу? Я вижу красивую женщину и думаю: хотел бы Пат, чтобы я была так же красива? Я читаю газету, у меня против лицемерия ваших сенаторов закипает гнев, и я думаю: мой Пат будет
Роггльс не дал ей договорить. Он поднял ее на руки, он целовал ее шею, глаза, губы… Она еще пыталась ему сказать что-то главное, важное, значительное, но, ответив на его поцелуи, — она забыла все, что хотела сказать. Она еще боролась с ним, но у нее не было больше сил для этой борьбы…
Когда Машенька окинула взглядом стены комнаты, солнечного лучика не было, зайчик ушел, лишь ненадолго задержавшись на подоконнике, и в комнате стало без него сумрачно и грустно,
Она облизнула языком пересохшие губы и попросила:
— Пить…
Патрик налил ей бокал сидра, присев на край дивана, поддерживая ее, точно больную, помог напиться. Она внимательно посмотрела на него и уловила в его лице какие-то новые, раньше неизвестные ей черты.
От холодного сидра Машеньку охватил озноб. Заметив ее состояние, Патрик открыл трубу, затем дверку печи, где на колосниках лежали приготовленные сосновые поленья, и чиркнул спичкой у берестяной растопки. Густо почадив, береста вспыхнула, весело затрещала, и пламя охватило тонко колотые дрова. Стало уютнее. Запахло душистым смоляным дымком.
Машенька испытывала слабость, точно после тяжелой и изнурительной болезни. Хотелось вот так лежать, не думая ни о чем, отдаваясь приятной истоме. Но, против ее желания, мысли пришли и все настойчивее требовали ответа. Она вспомнила записку отца и поняла, что разговор с отцом этим вечером будет труднее, нежели был бы вчера. Мать умерла, когда Машеньке было девять лет. Воспоминания, связанные с матерью, вызывали у нее физическое ощущение тепла. Вот и сейчас, вспомнив мать, она молча устремила пристальный, немигающий взгляд на дрожащий огонь печи. Молчал и Патрик, оберегая эту чуткую, напряженную тишину.
Глядя на огонь, Машенька думала: сосна, сгорая, отдает тепло, полученное от солнца. А я тепло свое отдам тебе, мой дорогой, мой любимый. С трудом оторвав взгляд от огня, она рассматривала Патрика.
В комнате стемнело. В отливающих бронзой, вьющихся волосах Патрика играли отблески пламени. Машенька мысленно возвращается к самой себе, но не испытывает сожаления. Пора ее юности миновала; иные пути — иные дороги. Она не испытывает страха за свое будущее, и только предстоящий разговор с отцом трогал холодком сердце.
С отцом она привыкла делиться всем, и хорошим и дурным. Андрею Дмитриевичу всегда удавалось каким-то безошибочным чутьем оказываться на уровне ее самых разнообразных интересов. Она могла поделиться с отцом как с лучшим другом сокровенными мыслями, не боясь остаться непонятой, или, что хуже, — осмеянной. Отец всегда был близок ее строю мыслей и вместе с ней разбирался в том, что ее волновало. Почему же она умолчала о Патрике? Почему? Так и не получив ответа на этот вопрос, она все же поняла — разговор с отцом откладывать больше нельзя.