Бунт Хаус

Харт Калли

— Бл*дь, бл*дь, бл*дь!

Быстро стряхнув с себя толстовку на молнии, я бросаю её на пол, наступаю на неё и вытираю кофе ногой, теперь уже дрожа всем телом. Какого хрена я только что сделала? Перед Дэшилом и Паксом. И Рэном. Какого хрена? Зачем я поднимаюсь в его комнату? О боже мой. Я едва знаю этого парня. Милый младенец Иисус, ну почему я не могла просто послать ему стервозное сообщение и не осталась в моей гребаной комнате?

Одному Богу известно, как я поднимаюсь на второй лестничный пролет или на третий, но я это делаю. Мои ноги дрожат, едва удерживая меня, когда я открываю дверь в комнату Рэна и захожу внутрь, поспешно закрывая ее за собой. Что

ж, хуже и быть не могло. Я должна была составить план. Я имею в виду, даже если бы они не нашли меня, бродящей вокруг дома, как гребаная психопатка, что бы я стала делать? Просто подошла к входной двери и постучала, мать твою? Как будто это было бы разумным поступком?

Я бросаю книгу на кровать, а затем ставлю полупустую кружку кофе на полку у двери, больше не нуждаясь в опоре, чтобы выглядеть нормально, определенно не нуждаясь в кофеине — я уже достаточно нервничаю — и поворачиваюсь, прислоняясь спиной к стене, закрывая глаза на секунду.

Дыши, Элоди. Просто дыши.

Вдох и выдох, вдох и выдох.

Все в порядке. Эта ситуация полностью разрешима.

Хотя она таковой и не является, а от контролируемого дыхания становится только хуже. В спальне так остро пахнет Рэном — соленый морской воздух, свежая древесная стружка и слабый намек на цитрусовые, что мое замедляющееся сердцебиение снова учащается, а его бешеный стук грозят выбить барабанные перепонки.

Успокойся, Элоди.

Успокойся.

Назови пять вещей, которые ты видишь. Давай. Ты можешь увидеть пять вещей. Ты можешь это сделать. Просто успокойся, черт возьми.

Я хватаюсь за первое, что попадается мне на глаза: потрепанный блокнот, лежащий на кровати Рэна. Даже от двери я вижу каракули черных чернил на линованной бумаге. Это похоже на какой-то дневник…

Второе, что я вижу: холст, установленный на мольберте в углу комнаты, прямо у окна от пола до потолка. На полу под мольбертом лежит испачканная краской простыня. Горшок с кистями стоит на столе Рэна неподалеку, их щетинистые концы торчат из стеклянной банки, а деревянные ручки испещрены еще большим количеством краски. На самом холсте... Я подхожу к нему, мое сердце наконец немного успокаивается, когда я понимаю, что вижу.

Черный, угрюмый, темно-синий, серый и белый. Помню, когда мы с Кариной ворвались в дом, я подумала, что все картины внизу похожи на бушующие, злые бури. В них не было ни точки фокусировки, ни объекта съемки, но я чувствовала исходящее от них волнение даже в темноте. Эта картина очень далека от тех произведений искусства, которые висят на стенах первого этажа. В этой картине определенно есть объект... и этот объект — я.

Широкие, плоские, размашистые мазки составляют линии моего туловища и плеч, но детали моей шеи и лица более тонкие и нежные. Половина картины выглядит так, как будто она была сделана быстро, сердито, обиженными мазками, в то время как другая половина выглядит так, как будто были приложены большая забота и усилия, чтобы тщательно обвести каждую мельчайшую деталь.

На картине я не улыбаюсь. Я сижу на диване, цветочный принт на ткани размазался и расплылся позади меня. Беспорядок и путаница форм и узоров прямо за моей головой подсказывает мне, где я нахожусь — сижу под гравюрой Густава Климта «Поцелуй», которая висит в кабинете доктора Фитцпатрика. Я смотрю в сторону, линия подбородка жесткая, как будто я сжимаю челюсть, и в моих глазах есть

отстраненный, агрессивный свет, который заставляет меня выглядеть жестко. Свирепо.

— Ты мне больше нравилась, когда злилась. В самом начале, — говорит Рэн. Он стоит в дверях, небрежно скрестив руки на груди, и смотрит на меня с еще одним непроницаемым, непостижимым выражением лица. — Но теперь я уже точно не знаю. Мне нравится видеть, как ты улыбаешься, но так тебя трудно нарисовать.

— Почему? — Это слово прозвучало как шепот. Один единственный порыв воздуха пронёсшийся мимо моих губ.

— Потому что ты никогда не улыбалась мне, малышка Эль. Я мог украсть те моменты, когда ты выглядела сердитой, когда ты не смотрела, потому что они были знакомы. Я заслужил гнев и ненависть, которые ты носила в себе. Но когда ты смеешься вместе с Кариной или улыбаешься кому-то, кого ты даже не знаешь, когда они проходят мимо тебя в коридоре... — Он качает головой. — Я не владею этими моментами. Они мне не принадлежат. Я совершенно уверен, что не имею права брать их и делать своими собственными.

— Я даже не знала, что ты рисуешь, — шепчу я.

Он выгибает темную бровь, склонив голову набок.

— Разве?

— Э-э, да. Знала. Не знаю, почему я это сказал. Я просто…

— Ты не знаешь, что делать. Ты не знаешь, как себя чувствовать. Ты боишься правды и того, что она может означать. Низ — это верх, а верх — это низ…

В его устах это звучит так запутанно, но он как будто читает мои мысли.

— Да. Именно так, — соглашаюсь я.

Рэн входит в комнату, приближаясь медленными шагами, которые, кажется, предназначены для того, чтобы дать мне время среагировать и убежать. Я стою как вкопанная, не смея дышать, пока он подбирается все ближе и ближе. Он останавливается, достаточно близко, чтобы его рука коснулась моей, когда подходит, чтобы встать перед картиной, его острые зеленые глаза оценивают его работу с холодной отстраненностью.

— Я не люблю рисовать людей, — тихо говорит он. — Независимо от того, насколько хорошо я улавливаю их сходство, я всегда проецирую на них свои собственные эмоции. Они всегда заканчивают тем, что злятся и готовы к драке. — Он дотрагивается кончиками пальцев до глубокой борозды, которую нарисовал между моими бровями, потирая её, как будто он мог бы ослабить напряжение, которое он создал на моем лице.

— Знаешь, тебе не следовало приходить сюда, — жестко говорит он. — Это не безопасное место для таких, как ты.

— Таких, как я? Боже, я же не какая-то слабая, жалкая, беззащитная девочка, которая не может сама о себе позаботиться. Думаю, горло Пакса это подтвердит. И вообще, это твой дом. Что не так? Я должна волноваться за свою безопасность?

— Да! — Он звучит раздраженно. Выглядит тоже. Проведя руками по волосам, он отворачивается от картины и направляется к своей кровати. — Я не могу объяснить тебе это, Элоди. Это... это чертовски сложно, и я не должен был преследовать тебя так, как я это делал, но я придурок, ясно? Я не знаю, как лучше поступать с другими людьми.

С трудом сдерживаясь, сжимая каждый мускул своего тела, я собираю остатки храбрости и задаю вопрос, ради которого пришла сюда.

— Ты исчез, Рэн. Ты исчез на целых три дня без всяких объяснений. Ты собираешься сказать мне, где ты был?

Он медленно качает головой, глядя на свои руки.

— Нет. Не думаю, что это было бы хорошей идеей.

Вау. Он действительно ничего мне не скажет?

— Ты... ты был с девушками? Поэтому ты не хочешь говорить?

В уголках его рта появляется легкая улыбка.