Бунт при Бетельгейзе
Шрифт:
— Нет, я всё отдал, что обещал. И что вы требовали.
— Стукалов…
Сапог охранника врезался Эдику в солнечное сплетение. От резкой боли он не смог даже закричать, только охнул приглушенно. В глазах у него сразу померкло. Показалось, что на мгновение даже потерял сознание. А когда очнулся, увидел перед собой злую физиономию Козлова.
— Ну что ты, как баран, упираешься?! — сказал он. — Я ж с тобой по-хорошему. Мы тебя и не пытаем почти. Так, прессуем влегкую. А ты уперся, как баран.
— Как козел, — пробормотал Эдик.
— Что?! — не
— Уперся, как козел.
— Ах, ты так, — рассердился Козлов, уловив в заявлении строптивого коска нехороший намек, вырвал у одного из охранников дубинку и врезал Эдику по коленям. — Последний раз спрашиваю — отдашь деньги или нет?
— Нет у меня денег! — заорал, корчась от боли Цитрус. — Всё отняли!
— А если подумать?
— Нет денег! Нет денег! Нет денег!
— Стойкий, — расстроился Козлов. — Хоть и псих. Чего орешь-то? Ну, нет — так нет. Ладно, иди тогда. Раз у тебя больше ничего нет. Но я за тобой послежу, конечно, режим тебе усилю слегка. А там и до четвертого барака недалеко. Я бы подумал на твоем месте, Цитрус.
— Конечно, я подумаю! Как же не подумать? Что мне остается, кроме как думать днями и ночами?
Тяжело дыша, Эдик сидел у стены и не двигался. Никак не мог поверить, что его отпускают. Всё казалось, что это очередная злая шутка Козлова, и пытки сейчас продолжатся.
— Сам посуди, что с тобой поделаешь, раз у тебя больше ничего нет, — начальник колонии пожал плечами, обращаясь, видимо, прямо к прокурорским камерам слежения, — не убивать же тебя, в самом деле. Правда, парни?
Он обернулся к охранникам. Те угрюмо молчали. По всему было видно, что против того, чтобы прикончить заключенного, они ничего не имеют.
— Это не наши методы, — сказал Козлов и погрозил им пальцем. — Проводите его. Да поаккуратнее. Он у нас заключенный ценный. Встал уже на путь исправления. Скоро совсем исправится. Станет бедным и честным. Как мы сами.
Цитрус попытался подняться, но не смог, болели отбитые колени.
— Да помогите же ему, — рассердился начальник колонии, — что встали, как бараны… — Он осекся, угрюмо глянул на заключенного. — В общем, в камеру его. Пусть там полежит, подумает, как обещал. Так, Цитрус?
— Подумать никому не помешает, — покорно откликнулся Эдик.
— Это ты на что намекаешь, стервец? — Козлов погрозил заключенному дубинкой, которую по-прежнему сжимал в кулаке. — Гляди у меня. Я к тебе добрый-добрый. Но могу и разозлиться. И тогда держись у меня! Перейдешь на порожняк, в общую камеру. Сухие пайки за счастье посчитаешь…
Вечером возле камеры Цитруса объявился незнакомый коск, явно не из третьего барака. Пришел по коридору в сопровождении охранника и деликатно постучал в решетку.
— Не хрена тут стучать! — рыкнул охранник. — Входи, раз привели! И будь как дома.
— С какой это стати? — возмутился Цитрус. — В моей камере, и как дома?
— Будет теперь у вас жить, — объяснил тюремщик. — Камера-то четырехместная. А вы тут вдвоем. Вот, стало быть, принимайте пополнение.
— Угу, — буркнул
Незнакомый коск присел на пустующие нары, оглядел убранство камеры: гобелен лемурийской работы на стене, покрытый настоящей льняной скатертью столик, нары с шерстяными одеялами. Дылда храпел наверху в обнимку со своей резиновой девушкой.
Цитрус вперил негодующий взгляд в гостя.
— Могу я поговорить с Рукой? — осведомился тот.
— Тебе что, приглашение требуется? — Цитрус смерил его подозрительным взглядом. Подумал, не разбудить ли на всякий случай Дылду.
— Просто я не знаю, кто из вас Рука.
— То есть не видишь, что у меня вместо руки протез? Или думаешь, что я — тот громила наверху? А то и вовсе резиновая баба?
— Так она резиновая? — вздохнул коск. — Надо же, а дышит совсем как настоящая.
— Дышит? — обалдел Цитрус. — Ну, может, и дышит. А скорее это Дылда за нее дышит. Он без нее уже и дышать не может. Да… Так о чем ты хотел со мной поговорить?
Коск помялся немного, еще раз обшарил глазами комнату.
— Я тебя слушаю! — подбодрил его Эдик.
— Буду с тобой абсолютно честен, — сообщил гость и скорчил такую рожу, что всякому, кто это видел, немедленно должно было стать ясно — честность ему глубоко отвратительна. — Мне за твою голову Рука, предложили немного денежек.
— Совсем немного, судя по всему? — деловито поинтересовался Цитрус, поняв, к чему тот клонит.
— Я человек скромный, — сообщил коск, — мне главное, чтобы всё по справедливости было.
— Я и сам такой, — заверил его Эдик. — Скромность у меня буквально отовсюду прет. И на лбу написана. Кто увидит меня, сразу думает: вот идет скромняга Цитрус! Поэтому я и удивился, что ты не узнал меня сразу.
— А к справедливости в финансовых вопросах я отношусь особенно щепетильно, — продолжил гость, которого разговорчивость Эдика ничуть не смутила. Не иначе, был о ней наслышан.
— Похвально, — одобрил Цитрус, прикидывая, сколько денег запросит этот странный коск за то, что не стал его убивать. — Мы с тобой, наверное, имеем несколько схожих черт. Меня многие называют светочем справедливости. Вот, скажем, знаешь Пряника? Каждый день от счастья вопит, что еще жив. А почему он жив? Потому что я строг, но справедлив…
— Ты не смотри, что сейчас я такой, — продолжал коск, почти не обращая внимания на то, что говорит одновременно с Цитрусом, — я до того, как сюда попал, бухгалтером был.
— Да, выглядишь ты отвратно, — согласился Эдик. — Наверное, скромность и справедливость — единственные наши общие черты.
— Но нам придется с тобой решить кое-какие вопросы.
Цитрус начал нервничать. Да, сам он очень любил почесать языком, но совсем не любил, когда языком чесали другие. Немедленно начинал волноваться, чувствуя какой-то подвох. Как известно, большинство аферистов очень разговорчивые люди. Этот бывший бухгалтер на афериста, конечно, походил мало, зато он походил на опасного психа, которому в голову может прийти всё, что угодно.