Бунт женщин
Шрифт:
— Что же ты хочешь изучать?
— Камни.
— Они — холодные, жёсткие!
— Они — спрессованная, когда-то тёплая жизнь. Они тоже живые. В них те же элементы, что и в нас с тобой, просто переставлены по-другому. Кто знает, чем, кем они были раньше. Из вулкана лава — жидкая, огонь, а — застывает валунами, камнями, причудливыми фигурами.
— Но ты так хорошо знаешь биологию, её можешь сдать не готовясь!
— То, что знаю, уже моё. Хочу знать больше…
Если бы мне предоставили право выбора: мой сын или Денис?
— А как ты относишься к психологии?
Наверное, все в поезде давно спят. И проводница спит. А мы с Денисом стоим в тамбуре. И он задаёт мне вопросы. Но то ли светлый узкий взгляд Дениса, то ли наше бессонное стояние в тамбуре, когда весь мир вокруг погружён в сон, то ли страх перед дождём и пьяным отцом… я не могу отвечать.
Денис провожает меня домой.
Дождя в этот час в нашем Посёлке нет Есть раннее утро. Оказывается, поезд, когда везёт людей на север, останавливается на нашей станции в пять сорок три утра. Вот почему я никогда его не видела и не слышала, и долгие годы мне казалось, что есть в мире один-единственный поезд: тот, что может увезти меня на юг, от дождя!
Дождя нет. Исходит, истаивает последними часами ночь, цепляется за фонари и крыши домов, не хочет пускать свет.
Денис стоит передо мной у крыльца нашего домика, за который не надо платить ни копейки, и держит мою сумку с вещами. Вещей мало, я не купила себе ни одной новой, несколько старых тряпок и диплом бухгалтера.
Под лампой, что освещает крыльцо, не светятся его волосы, спрятанные в капюшон куртки, глаза — в тени, и весь он, до рта, застёгнут на железную молнию.
Мы стоим и стоим, как в тамбуре поезда, одни в мире, погружённом в сон.
Сейчас я открою дверь, и проскользну по спящему ещё какое-то время дому в свою комнату, и лягу в свою постель, и усну без сновидений. А может быть, не усну, а буду держать перед собой узкие светлые озерца глаз и смотреть в них.
Прошла, наверное, целая жизнь, в окне гостиной вспыхнул свет.
Мама проснулась. Мама ждёт меня. Мама кипятит чай и печёт мне мои любимые оладьи.
Денис поставил сумку на крыльцо, повернулся и пошёл прочь. Он шёл и не оглядывался. А я стояла рядом с сумкой у ноги на крыльце своего дома и смотрела, как уходит от меня Денис, мужчина, которого нельзя ненавидеть.
За моей спиной, в моём тылу — мама, она печёт мне оладьи.
Глава шестая
Мама не пекла мне оладий и не кипятила мне чай, она сидела, пригнувшись к коленям, и не встала, когда я вошла. Лишь подняла голову.
С неузнаваемого лица — глаза обречённого.
Я подошла к ней, и она пала в мои руки. Хрупкая, тощая. Выпирают лопатки дистрофика. Роскошные когда-то волосы висят сосульками.
— Машка, рюмашку!
Я вздрогнула.
Голос —
— Куда ты делась, дура-баба? Рюмашку и закусь. Жрать давай.
Мама тоже вздрогнула, когда раздался зов отца. И закаменела спиной. Я ещё крепче прижала её к себе.
— Не ходи, мама, — шепчу я.
— Машка!
Мама пытается снять мои руки с себя.
— Я пойду, мама.
Цветы по стенам родительской спальни, все стены — в зелени. Огромная двуспальная кровать, по диагонали — отец.
Не отец. Заросший бородой и волосами чужой мужик — такие стоят у пивного ларька. Глаза налиты кровью.
— Здравствуй, — говорю, все свои силы бросая на то, чтобы победить дрожь.
Отец садится в постели.
— О, у нас дорогая гостья! К нам пожаловала блудная дочь. Проститутка. Тварь. Шлюха. — Он поднимает голову лампы, стоящей на тумбочке, и светит мне в лицо. — Какие мы щипаные! Какие мы драные! И что же ты мне, дочь, принесла? Бутылку — обмыть потерю девственности? Где же бутылка? В гости идёшь, неси бутылку. Это ещё не значит, что я с тобой стану пить. Ну, и со сколькими ты трахалась? — Он шарит по мне жадными глазами. — Не в мать. Мать была девочкой и ни разу не изменила мне. Твоя мать — мой ангел.
Жалкий алкоголик.
Но почему-то я стою перед ним, опустив руки по швам, как солдат — перед генералом. Господи, дай мне силы восстать против него!
Мама тянет меня сзади за куртку.
— Машка, поди сюда! Не воспитала, как положено, вот плоды! Шлю-ю-юха! Ты куда пятишься? Стоя-ять!
Но я наконец прихожу в себя и вылетаю из комнаты.
Бедная мама!
Мама остаётся под шквалом ругательств и оскорблений, я кидаюсь к телефону, неверным пальцем, срывающимся с диска, набираю номер.
— Ангелина Сысоевна, — шепчу в трубку. У неё сонный голос — ещё нет семи. — Вы говорили, учились в медицинском. Вы говорили, все врачи Посёлка — знакомые, пожалуйста… кто заберёт его? Пьян. Замучил маму.
— Доченька! Вернулась! Я скучаю, сил нет.
Мама несёт отцу стакан с водкой, движется суетливым семенящим старческим бегом. А маме всего-то тридцать восемь.
— Ты хочешь отдать отца в больницу, на принудительное лечение?
— Да. Хочу. Мама погибает.
— Доченька, не волнуйся, я поймаю людей до работы. Сразу, сейчас. А потом… мы с тобой увидимся, да?
Из спальни хлюпающий звук. И сразу — истошный крик:
— Ещё стакан!
Голос близко. Отец встал. Ещё секунда, и он — в гостиной. Занял её всю. Качается из стороны в сторону, руками цепляется за воздух, пытаясь сохранить равновесие. От него плещется запах — волнами, окатывая меня, заливая.
— Нет, я должен выразить тебе своё отцовское возмущение. Опозорила! Из-за тебя я бросил работу. Из-за тебя я…
— Из-за Люши, — говорю. — Из-за Люши ты…
— Замолчи! — неожиданно резким голосом обрывает меня мама.