Бунт
Шрифт:
— Так вы если что-нибудь… там подробный адрес,— бормотал студент и протягивал руку, как-то слишком высоко для Саши.
Саша дотронулась до его руки холодными пальцами и еле перехватила желание схватить эту руку обеими руками и изо всей силы прижаться к ней.
— До свиданья,— проговорил студент.
— Прощайте,— ответила Саша и спохватилась:— до свиданья…
И побледнела.
Студент нерешительно, оглядываясь на нее, пошел из комнаты.
Саша пошла за ним. Они вышли в коридор и на лестницу.
— Так вы… — начал студент и замолчал, заметив,
Вдруг Саша схватила его за руку и, прежде чем он успел сообразить, прижала к губам, опустила немного и опять, крепко прижавшись мягкими влажными губами, поцеловала.
— Что вы!— вспыхнул студент.
Это было новое, стыдное и приятное ощущение.
— Козодоева! Вы куда?— крикнула сверху надзирательница.— Этого нельзя!
От негодования у нее вышло: «нельса!»
— Я… еще приду… непременно приду! — весь красный и растерянный, почему-то ужасно боясь надзирательницы, торопливо пробормотал студент, сильно пожимая руку Саши.
Саша молчала и глядела на него бессмысленно блаженными мокрыми глазами.
— Ступайте назад! — крикнула надзирательница.
Когда студент шел по улице, у него было какое-то странное чувство, будто он сделал не то, что было нужно, и в душе у него была чуть-чуть тоскливая тревожная пустота; то же самое чувство, которое было у Саши, когда она отошла от Любки, плакавшей за роялем. Но у него это чувство было мучительнее и сознательнее.
«Но ведь я же поступил с нею хорошо… вообще… и никто, — с удовольствием подумал он, — из моих… знакомых не сделал бы этого!»
И это соображение, бывшее искренним и уверенным, обрадовало и успокоило его.
VI
Как у громадного большинства мужчин любовь начинается с физического влечения, так у женщин она проявляется идеализацией достоинства мужчины. И чем женщина более угнетена и обижена нравственно, тем больше склонна она к идеализации и любви. Если женщины дурного поведения редко любят искренно, то это только оттого, что мужчины подходят к ним так, что не остается места ни для какого чувства, кроме самого грубого ощущения. И у тех из них, которым не пришлось любить до своего падения, именно после него способность к идеализации и любви вырастает в более чистом и сильном виде, чем у так называемых порядочных женщин, ожидающих себе мужа постоянно и постоянно треплющих свою душу в попытках любить.
Как только студент принял живое, человеческое участие в Саше,— такое, какого ей недоставало в жизни, так сейчас же забитая потребность любви вспыхнула в ней с захватывающей силой и вылилась в бесконечно покорное обожание этого человека, как самого лучшего в мире. Все в нем, от голоса, прически, мундира до смысла слов и поступков, казалось Саше невыразимо прекрасным, благородным и вызывало в ней сладкий, умиленный, всю душу вытягивающий восторг…
В приемную она вошла, шатаясь, как пьяная, все с тем же бессмысленно-блаженным лицом, почти не слыша, что выговаривает ей надзирательница.
— Это черт знает что такое! Вы, кажется,
В приемной по-прежнему было много людей, и они опять мелькнули, как-то не попав в сознание Саши, но когда она уже была в дверях, раздался такой дикий крик, что Саша остановилась как вкопанная.
Все поднялось и засуетилось.
— Подлец ты! Подлец!— истерически кричала худая и бледная, с отвисшим толстым животом Полынова.
Ее жидкие волосики водянистого цвета растрепались, голубая ленточка свалилась на лоб, а лицо пошло красными пятнами. В решительном исступлении, она всем телом кидалась на приземистого мужчину в черном сюртуке и все вытягивала длинные крючковатые пальцы к его черноватому лицу с бегающими бойкими глазами. Мужчина в сюртуке слегка отстранял ее локтем, вовсе не смущался, хотя и притворялся смущенным, и даже как будто был рад скандалу.
— Полегче, полегче-с… потише, Авдотья Степановна! Помилуйте-с… здесь не полагается!— насмешливым говорком произносил он, отступая к двери.
— Изверг!
— Что? Что у вас такое? Это что за безобразие? Полынова! Как вы… молчать!..— кидаясь к ним, закричала надзирательница.
— Не могу я молчать!— отчаянно завопила Полынова.— Он… он меня погубил, проклятый! Он мне сам говорил: «брось эту жизнь, я тебя обзаконю,..» деньги взял!
— Какие деньги?— вскинулась надзирательница.
Вокруг стеснилась толпа, многие даже на стулья повставали, чтобы лучше видеть.
Мещанин в сюртуке немного смутился, нос у него закраснел, а глаза забегали низом.
— Это так можно все говорить!— пробормотал он, оглядываясь кругом исподлобья.
— Какие деньги?.. Мои!.. Кровные триста рублев! Как одна копеечка… — хлипающим голосом и все нелепо шевеля пальцами перед лицом мещанина, точно желая вцепиться ему в бороду, которая была скверно выбрита, вопила Полынова.
— Он взял у вас триста рублей? Когда?
В толпе послышались и смеющиеся и негодующие голоса.
— Он, проклятый… жениться обещал… с тем и деньги взял! Ты, говорит, в исправительное, чтобы скверну… скверну очистить… а я на эти деньги торговлю… а опосля… Обманул!— вдруг пронзительно закричала Полынова и как-то сразу, всплеснув руками, как мешок, осела на пол к ногам обступивших людей.
— Ай, батюшки!
— Вот так история!
— Ты это что же, голубчик!— беря мещанина почти за ворот черного сюртука, с сердитой веселостью спросил полный, хорошо одетый, с пушистой, светлой бородой господин, тот самый, который пришел к Ивановой.
Мещанин злобно оглянулся и вывернулся движением скользких тонких лопаток.
— Вы не хватайтесь!— угрожающе пробормотал он.— Я за их поклепы не ответствен… Жениться я, может, и точно хотел… Это что говорить… Потому как питал я такое чувство… А… все, значит, смеются: ты на такой женишься!.. тоже при своем самолюбии… Нам тоже нежелательно!..