Бунт
Шрифт:
Как-то незаметно для самой Саши всплыл перед нею образ того студента, который устроил ее в приют.
«Красавец мой милый!» — бессознательно, с бесконечной важностью и благоговением прошептала Саша, и уже когда прошептала, тогда заметила это.
Ей было привычно, ничего не чувствуя, называть всех, бывших у нее, мужчин ласкательными словами, но теперь ей стало стыдно, что она подумала так о нем. Но так хорошо стыдно, что слезы легко опять набежали на блестящие широко раскрытые на встречу слабому свету из окон, глаза. Саша тихо и радостно улыбнулась себе.
«Миленький, золотой мой», — с невыразимым
«Спаситель вы мой!»— почему-то на «вы» вдруг придумала Саша, и именно это показалось ей так хорошо, нежно и жалко, что она заплакала.
«Чего ж я плачу?»— спрашивала она себя, но крупные и теплые слезы легко, сладко струились по ее щекам и расплывались по подушке.
Твердое одеяло сползало с ее разгоревшегося тела и подушка смялась в совсем крошечный комочек, на котором было твердо и неудобно лежать.
«Какие тут постели скверные», — машинально подумала Саша, не переставая улыбаться сквозь слезы своим другим мыслям.
И тут только Саша в первый раз совершенно ясно вспомнила и поняла, почему именно она ушла из дома терпимости. Она припомнила, как ей было тяжело и грустно еще до смерти Любки, как все было ей противно и грустно.
«Что Любка бедная, царствие ей небесное, повесилась, только, значит, меня на мысль натолкнуло… и Полька Кучерявая тоже… Полечка Кучерявенькая!— ласково жалеючи вспомнила Саша:— надо и ее оттуда вытащить, она, глупенькая, сама и не додумается как… а и додумается, так побоится!.. Слабенькая она»…
Вдруг в комнате стало совсем темно. Саша подняла голову, но сразу ничего не увидала, кроме иссиня-черного мрака. Из темных окон уже не падал на потолок свет, а стекла только чуть-чуть серели в темноте.
«Фонари тушат… поздно…» — подумала Саша.
И, закрыв глаза, стала опять вспоминать, почему «это» вышло, и когда все началось, и почему именно студенту сказала она об этом. С самого начала ей было противно, грустно и трудно привыкнуть к такой жизни; и пошла она на это только от тяжелой, голодной и безрадостной жизни. Она всегда считала себя, и действительно была, очень красивой и больше всего в мире ей хотелось, чтобы в нее влюбился какой-то невероятный красавец и чтобы у нее было много прекрасных костюмов.
«Иная рожа рожей, а оденется, так глаза слепнут… а ты, тут, идешь, по грязи подолом шлепаешь… на башмаках каблуки съехали, подол задрипанный, кофточка старая, мешком сидит… красавица!.. Так мне обидно было… Тогда около ресторана… гусар даму высаживал, а я загляделась и даму толкнула, а он меня как толкнет!.. Посмотрела я на нее: старючая да сквернючая… и так мне горько стало… А тут «тетенька» обхаживать начала… я ей сдуру все про гусара и как мне обидно, рассказала… а она так и зудит, так и зудит, что будут и гусары, и все… и что красавица я первая, и что мне работать, гнуться да слепнуть— глупость одна… с какой радости?.. А я себе и думаю: «и вправду глупость одна… с какой радости?..»
Потом она вспомнила то ужасное, беспросветное, невероятное, точно в кошмаре, грязное пятно, которым представлялся ей долго после первый день, когда она протрезвилась.
«А ведь я тогда тоже удавиться
А все было тихо, слышалось ровное дыхание спящих и стало будто светлее. Опять были видны темные бугорки на кроватях и мало-помалу становилось все серо, бледно и как-то прозрачно. По-прежнему храпел кто-то, томительно и нудно, а за окном капали на подоконник одинокие тяжелые капли.
«Так и хотела… Помню, напилась здорово… думала, как напьюсь, легче будет, не так страшно… и крючок приколотила… А за мной, значит, следили… за всеми первое время следят… «Тетенька» меня тут и избила… чуть не убила!.. А потом и ничего… скучно стало…».
Саша припомнила, не понимая, что потом нашла на нее глубокая, тяжелая апатия, и когда прошла, то унесла с собой всякую нравственную силу и стыд, не было уже ни силы, ни желания бороться. Потом было пьянство, разврат, шум и чад, и она привыкла к этой жизни. Но все-таки Саша помнила очень хорошо, что совсем весело и спокойно ей никогда не было, а все время, что бы она ни делала, где-то в самой глубине души, куда она сама не умела заглядывать, оставалось что-то ноющее, тоскливое, что и заставляло ее так много пить, курить, задирать других и развратничать.
«А почему ему… почему ему сказала?.. Да потому, что он меня и взбередил тогда… слова эти сказал, милый мой красавчик!..».
И опять Саша придумывала нужные слова и припоминала весь тот вечер, когда этот студент был у них в первый раз, пьяный, веселый, и очень ей понравился, смеялся, пел, а Саше сказал:
— Цены тебе, Сашка, нет!.. Ты— красавица! Прямо красавица! Кабы ты не была девкой, я бы на тебе женился! Ей-Богу, женился бы, потому что ты лучше всех женщин, каких я знаю… И зачем ты, Сашка, в девки пошла?
Саша смеялась и вылила на него полстакана пива, но он не рассердился, а вдруг загрустил пьяной, слезливой грустью.
— И неужели ты не понимаешь, что ты над собой сделала… а? Сашка!— горестно покачивал он красивой взлохмаченной головой, залитой пивом.
И сразу напомнил ей этими «жалкими» словами все, что она вынесла. И тут все точно поднялось в ней, давнуло за сердце, резнуло. Саша стала неудержимо плакать, отталкивать студента от себя, биться головой. Было это и потому, что она была пьяна, и потому, что она поняла, что сделала над собой что-то ужасное и непоправимое, как ей тогда казалось.
«Всю ночь тогда проревела», — задумчиво и тихо подумала Саша, глядя в посеревшие окна, печально и неподвижно смотревшие в большую, холодную и скучную комнату.
«С того и началось… это самое… затосковала я тогда насмерть!»
V
Следующий день был приемным днем во всех больницах, и почему-то его сделали приемным и в приюте.
Небо посветлело, солнце ярко светило в окна, так что, казалось, будто на дворе радостная весна, а не гнилая осень. Было так много света, что даже на угрюмые мутно-зеленые столы и табуреты было приятно и легко смотреть. Чай пили в общей комнате, пили чинно и молча, потому что боялись надзирательницы, у которой было много испорченной желчи.