Бунтарь. Мамура
Шрифт:
– Так ли? – ещё недоверчиво, но почти мягко спросила Софья, и, почувствовав прикосновение губ князя к руке, вконец растаяла.
– Так, царица моя! Дай срок, поверишь, прознав, что Авдотья в монастырь на послух заточена!
Софья улыбнулась счастливой улыбкой.
– Погоди ужо! Будешь ты мужем самодержавицы русской, государыни Софьи! – И жадно обняла князя…
Во дворце, под престолом у Спаса, смутьяны нашли Афанасия Кирилловича Нарышкина. Его выдали Пётр Андреевич Толстой и Цыклер.
Не в пример другим, Нарышкина не сбросили на копья а, связав спиной
Кружится Москва в хмельном угаре. Не стало более начальных людей. Ходуном ходят, хоромы боярские топчут холопьими плясками и развесёлыми песнями. Отныне каждый убогий человечишка сам себе и холоп и господарь.
Ухарски заломив набекрень бархатную шапку, гордо шагает Фомка по вздыбившимся московским улицам. За ним прёт море холопьих голов.
– Пой, веселись, православные! Ныне исполнилось время идти ратью на Холопий и Судный приказы!
Черна улица толпами. Беда ли в том, что Сухарев полк под началом пятисотого Бурмистрова и пятидесятного Борисова, изменил стрелецкому делу! Не повернуть Бурмистрову солнца вспять! Время исполнилось!
Фомка шагает впереди всех, торжествующий, гордый, вдохновенный. Знает, будет ныне по слову Родимицы, исполнит он то, что утром ещё наказала она исполнить. Как горячо целовал Фомка уста постельницы, изрёкшие дивные слова о кабальных. Точно то, о чём он томительно думал долгие годы, но не мог ясно представить себе, неожиданно открыла ему Федора.
– За мной! На Холопий и Судный!
Пусты приказы. Врываются весело в открытые двери людские потоки. Пропылённые горы кабальных записей рассыпаются по полу. Летят через выбитые окна клочья жёлтой бумаги, грязным весенним снегом кружатся над головами, падают жалко и мёртво под ноги пьяных от нежданного счастья людей. Фомка карабкается на столб, срывает шапку, осеняет себя благоговейным крестом.
– Ныне от всех стрелецких полков, я, Фома, обетованье даю установить правду великую. Да не будет боле на земле нашей кабальных людишек! Воля! Всем воля!
Раскачивают столб цепкие холопьи руки, падает Фомка в звенящее море могучих криков.
– Урра!
И взлетает высоко в воздух.
– Стрельцам мятежным – уррра!!!
Глава 16
СОПЕРНИЦЫ
Наталья Кирилловна сидела подле сына и, чтобы развлечь его, рассказывала какую-то евангельскую притчу.
Пётр уставился в подволоку и, очевидно, ничего не слышал. Его круглое лицо с раздвоенным подбородком то загоралось гневом, то искажалось жестоким страхом.
Вдруг он вскочил с постели и крадучись, бочком попятился к красному углу…
– Боюсь! – со стоном вырвалось из его груди. – Боюсь, матушка! Гони его отсель!
Царица обняла сына и долго сквозь горькие слёзы успокаивала его.
– Ведунью бы, – предложил Тихон Никитич. – На уголёк, авось страхи б государевы отвела.
Борис Голицын
Дремавший у окна Иоанн, услышав знакомые слова молитв, приподнял голову и продрал слипшиеся от гноя глаза.
– Нешто за диакона послужить? – зевнул он. – Заела меня скукота. – И, не дожидаясь согласия, дребезжащим тенорком наизусть прочитал Апостола.
Наталья Кирилловна склонилась над сыном.
– Ты бы лёг, мой лопушок.
Пётр послушно поплёлся к постели и зарылся лицом в подушку.
Вдова Федора Алексеевича, царица Марфа Матвеевна, передав младшую сестру Петра Наталью на попечение царевне Екатерине, присела на край кровати. Строгое, монашеское выражение её лица смягчилось тающею в обвислых уголках губ улыбкою.
– А не убаюкать ли песенкою царя-государя?
Все находившиеся в терему, даже Софья, мгновенно притихли.
Наталья Кирилловна благодарно кивнула Марфе.
– Пожалуй, царица, сыграй отроку песенку.
Марфа Матвеевна поправила завязанную узелочком чёрную шёлковую косыночку, зачем-то широко расставила ноги и уткнулась кулаком в расплющенный подбородок.
В старые годы, прежние, —запела она так, точно читала по монастырскому чину часы, —
При почине каменной Москвы, Зачинался тут и Грозный царь, Грозный царь Иван сударь Васильевич.Пётр повернулся на спину, внимательней вслушался.
– Люба ль тебе песенка, царь?
– Люба, – не разжимая зубов, подтвердил Пётр.
– А люба, так дале потешим тебя:
А в та поры у царя был почестный стол. Почестный стол, пированье великое Про всех про князей, про бояр. Про гостиных людей, купцов сибирских…Сонно смежались царёвы веки. Монастырский тягучий напев, видимо, убаюкивал Петра, навевая дрёму.
Царица пела все тоскливее, однотоннее, точно творила ей одной ведомое заклинание.
На коленях у Екатерины, раскинув ручонки, запойно храпела Наталья. Царевна Евдокия склонила голову на плечо Софьи и тоненьким, как паутина на солнышке, голоском подпевала царице.
– Почивает, – приложила палец к губам Наталья Кирилловна и набожно перекрестила сына.
Вдруг на дворе раздался отчаянный крик.