Бунтарь. Мамура
Шрифт:
Патриарх роптал на то, что Родимица обирает его казну, и требовал помощи от Милославского и Голицына.
Но Иван Михайлович только жалко сутулился и сиротливо вздыхал:
– И рад бы подсобить тебе, владыко, да где уж! Сам гол как сокол. Что на мне, то и моё.
Голицын же, не задумываясь, полной рукой давал всё, что требовал от него Иоаким.
Озлобленные поведением никониан, пытавшихся всеми средствами привлечь на свою сторону стрельцов, раскольники перешли к решительным действиям.
Поймав
Савва испуганно попятился к церковной ограде.
– Отрекаешься ли от словес своих, холоп двурожного зверя? – зарычал Пустосвят.
– Всякий крест есть знамение Спаса пропятого, – уклончиво ответил священник.
Освирепевший Никита затопал исступлённо ногами.
– Ехидна! Ответствуй прямо, или убью!
И, вытащив из-за пазухи камень, изо всех сил бросил им в голову Саввы.
Священник упал замертво и исчез под ногами взбесившихся изуверов.
Глава 22
ГОЛОВА ПУСТОСВЯТА
В Успенском соборе уже отходила служба, когда в Кремль, с ведома Хованского, неожиданно ворвалась толпа буйствующих раскольников.
Большой отряд стрельцов-староверов занял все входы. Раскольники остановились у Архангельского собора и заявили, что живыми не уйдут из Кремля, все, как один, сложат головы, но добьются открытых споров о вере перед всем народом.
Наскоро закончив службу, патриарх укрылся в ризнице, а к «ревнителям» выслал с увещеванием протопопа.
– Брат Никита! – напыщенно изрёк посол, но тут же оборвался и отскочил к церковной двери: на него накинулись разъярённые стрельцы.
– Ты ли, антихристов опаш, брат честному чаду Христову?! Сгинь!
Удар кистенём в грудь сразил протопопа. На паперть, трясущиеся от страха, выползали монахи, отправленные на помощь священнику.
Пустосвят подскочил к ним, легко, как былинку, поднял над головой одного из монахов и, потрясая им в воздухе, обратился к толпе:
– С кутёнком ли сим нам о вере спорить?
И швырнул монаха под ноги народу.
Хованский, дружески здороваясь с раскольниками и стрельцами, не спеша отправился в ризницу и уговорил патриарха принять кого-нибудь из староверов.
Скрепя сердце, Иоаким допустил к себе Павла Даниловца.
– Опамятуйся, чадо моё. Уговори народ уйти из Кремля, – горько вздохнул патриарх. – Противу кого ополчилися? Противу архиереев, кои носят на себе образ Христов?
Посадский ревнитель вызывающе приподнял брови:
– Истину глаголешь, святейший владыко, что вы на себе Христов образ носите, но Христос сказал: «Научитесь от меня, яко кроток есть и смирен сердцем», а не срубами,
Иоаким отказался поступить по желанию ревнителя.
Даниловец ушёл без благословения. Его перехватил в пустом притворе Хованский, обнял и трижды поцеловал в голову.
– Ну, не чаял, не ведал я, кой златоуст ты… Ай да уважил! Ай и крепок же на глаголы на велелепные!
Толпы подступали к крыльцу. Сдержанный рокот переходил с каждым мгновением в громовые, не сулящие ничего доброго раскаты. Где-то зазвенели разбитые стекла.
Софья поняла, что ждать больше нельзя.
– Иди, – вздохнула она, обращаясь к вошедшему Хованскому, – и объяви смутьянам, что государи кличут их в Грановитую палату.
Окружённые стольниками, в праздничных одеяниях, пошли в палату притихшие государи. За ними, вся в чёрном, скорбная, шагала царевна.
Патриарх занял место по правую руку царя Иоанна. Ниже уселись ближние, архиереи и стрелецкие выборные.
Прежде чем идти в палату, Никита долго служил молебствование о даровании победы «благоверным ревнителям древлего благочестия над двурожным зверем на поле словесной брани», потом склонился до земли толпе и, гордо запрокинув косматую голову, тяжело затопал к Красному крыльцу.
Один из православных священников, возмущённый гордыней Пустосвята, не выдержал и, рискуя жизнью, загородил ему путь.
– Тако ли подобает смиренным пастырям шествовать к государям? Не поп ты, а кичливый холоп вельзевулов!
– Молчи! – зарычала толпа, готовая растерзать священника.
Но Никита сдержал натиск, перекрестился.
– Ныне, помолебствовав, невместно расправы чинить с еретиками: не почли бы сие иные слабостью духа нашего. – И, оттолкнув локтём попа, вошёл, потряхивая огромной своей головой, в палату.
Завидев Пустосвята, Пётр трусливо спрятался с ушами в ворот непомерно широкого станового кафтана.
– Братец! – шепнул он о чём-то призадумавшемуся Иоанну. – Не боязно тебе, братец?
Иоанн продрал глаза и сочно зевнул.
– Ты о чём, бишь, братец мой царь?
Спокойствие Иоанна, полное его безразличие ко всему окружающему покоробило Петра. Он почувствовал вдруг, что испуг его сразу растаял, исчез, сменившись какой-то презрительной ненавистью. Чуть дрогнула родинка на правой щеке, и в чёрных глазах вспыхнули недобрые искорки.