Бунтарь. Мамура
Шрифт:
Поплевав на пальцы, Иван насухо вытер их об исподние штаны и только тогда уже осмелился сунуть руку в широко раскрытый княжеский рот.
– Доподлинно, князюшка, вихляется зубочек твой… Точию дёрнуть – и вон уйдёт.
– Дёрни, – хныкнул Иван Андреевич. – Дёрни его, непутёвого.
Дворецкий упёрся коленом в живот Хованского, одной рукой для стойкости вцепился в балясы [71] полка и, сжав пальцами зуб, рванул его.
Отчаянный крик оглушил Ивана и вверг в
71
Балясы – перила.
– Сорвался, сучий сын!
– Кто сучий сын? Не мой ли зуб – сучий сын?! – забарабанил князь руками, ногами и головой об лавку. – На конюшню его! В батоги!
В парную просунулась голова холопа. Подхватив шайку, Иван Андреевич швырнул ею в дверь.
– Убью! Всех убью!
Холоп едва успел отскочить. Шайка зычно ударилась о косяк и разлетелась в куски.
Князь обессиленно вытянулся на лавке.
– Ивашка!
– Тут я, мой господарь! Не сбегать ли за святою водою?
– За новою за бечевою! – пнул Хованский ногою дворецкого.
Иван кубарем скатился со ступеней. Раздобыв бечёвку, он, затаив дыхание, приоткрыл дверь.
Князь сидел, окутанный густым облаком пара, и протяжно скулил.
– Иди же, – позвал он слугу. – Стоит, как… – он загнул такое словечко, что сам почувствовал неловкость и, сплюнув от омерзения, перекрестился. – До всего доведёшь, ирод ненашего Бога! Издохнуть бы тебе, Богородица Пресвятая! К двурогому в рай, окаянный!
Иван сделал петлю, перекрестясь, накинул её на зуб и впился подслеповатыми глазами в господаря. Не дождавшись приказа, он на свой страх и риск дёрнул за кончик бечёвки. Зуб не поддавался. Болезненный вопль вырвался из груди Хованского.
– А будь, что будет! – крикнул Иван таким голосом, как будто решился на дело, которое грозило ему верною погибелью, и, обмотав вокруг пальцев конец бечёвки, изо всей мочи снова рванул больной зуб.
Иван Андреевич на несколько мгновений омертвел. Иван стоял, опустив голову, не смел взглянуть на бечёвку.
– Вытащил? – булькнул горлом князь и лизнул языком дупло. – Вытащил! – сам же ответил он, раздавая в блаженной улыбке лицо.
Дворецкий воспрянул духом.
– Батюшка! Княженька мой! Да неужто ж я его, гнилого идо… – он поперхнулся, вытаращенными глазами уставился на князя. – Да неужто же я его, зубочек твой ангельской, не одюжу!
– То-то же! – незло прицыкнул князь и, оттянув кожу на животе Ивана, сплюнул на неё и размазал пальцем бурый сгусточек крови.
– Вот так-то добро, Иваша! Ррраз – и нет его, проваленного!
– И-ш-ш-ш… И нет его, окая… как его, будь он трижды анафема… зубочка твоего херувимского! И-ш-ш-ш!
Дупло ныло, набухало кровью, в висках так токало и жгло, как будто натирали их снегом, но князь не обращал на это внимания. Наскоро одевшись, он вернулся в опочивальню,
Пробудился Иван Андреевич, когда отошла обедня. Боль как рукой сняло. Потрескивала лишь немного голова и как будто чуть саднило под левым глазом. Однакож князь чувствовал себя отменно. Обрядившись в бархатную бострогу [72] на шёлковой подкладке, он пошёл в церковь, прилепившуюся белым грибом в конце двора, и приказал попу повторить службу.
72
Бострога – короткая безрукавная мужская одежда.
Поп торопливо облачился и, поклонившись в пояс Ивану Андреевичу, засеменил в алтарь.
После службы князь захватил с собой на трапезу и священника.
В сенях господаря поджидал шут. Заприметив князя, он стал на голову и, размахивая ножонками, потонувшими в широчайших плисовых шароварах, оглушительно закукарекал.
Хованский подхватил карла за ворот и высоко подбросил в воздух. Шут кувыркнулся и на лету вцепился всеми пальцами в гриву попа. Священник брезгливо поморщился, но, увидев, что господарь доволен потехой, угодливо осклабился.
– И забавник же Дындя твой, господарь!
В трапезной князь долго крестился на образа, потом подошёл к окну и раздражённо мотнул бородой:
– Срок бы и яства вкусить, а они нейдут.
Иван поклонился, коснувшись рукою пола:
– Были гости торговые, да я их со двора спровадил. К чему они тебе, недугующему!
Глаза князя сверкнули такой злобой, что поп, хотя гнев Ивана Андреевича должен был упасть не на него, на всякий случаи все же отодвинулся к двери.
– А ведаешь ли ты, смерд, к чему тех гостей я с утра поджидаю?! – таскал князь по трапезной за волосы дворецкого.
Иван знал, что Хованский пригласил гостей для «поминок». Третьего дня господарь при нём подсчитывал казну и нашёл, что пора получить откуда-нибудь помощь. По исконному же русскому обычаю торговые люди никогда не являлись в гости к высокородным господарям без богатых подарков-поминок. Вот почему так освирепел князь и так жестоко избивал дворецкого.
– Смерд! С коих пор ты княжеским именем в хороминах господарствуешь?
Вырвавшись кое-как из рук Хованского, Иван порылся за пазухой и достал узелочек.
– Кланялись тебе земно гости торговые да поминки просили принять.
Князь сразу растаял.
– Эвона, золотые монеты! – присюсюкнул он, высыпая золото на ладонь. – Глянь-ко, Ивашенька, ей-пра, словно б дитёй улыбаются мне.
Дворецкий глядел победителем.
– Я-то ведаю, каковские беседы беседовать с торгов…
Стук в ворота прервал его речь.
– Приехали! – встрепенулся князь. – Помещики володимирские приехали. – И, сунув узелок в изголовник, важно уселся под образами.