Буревестник
Шрифт:
— Если порвется якорный канат, выгребем! Держись! Нас найдут!
Они смотрели на него с надеждой, что он что-нибудь придумает, скажет им, что делать.
— Отдыхайте!
Емельян забился между двумя банками и, казалось, дремал. Ермолай, свернувшись в клубок, — клубок получился внушительных размеров, — сразу заснул. Афанасие продолжал отливать воду. Симион сидел скорчившись, отдельно от других — на носу — и, казалось, готов был каждую минуту броситься в море, лишь бы не быть в одной лодке с Адамом, с которого он не сводил полных ненависти глаз.
Их теперь было пятеро. Перегруженная лодка грозила
Адам навалился на румпель, словно он был его смертельным врагом. Емельян и Афанасие вскочили, не дожидаясь его окрика, Ермолай проснулся и мгновенно сообразил, что произошло. Все трое кинулись к веслам и принялись грести с исказившимися от напряжения лицами. Когда им, наконец, удалось выправить лодку и поставить ее против волны, другие лодки были уже едва различимыми на горизонте точками. Симион так и не двинулся со своего места.
LI
За несколько времени до этого шторма Симион приезжал в Даниловку с известием о том, что Прикопа арестовали пограничники и что он теперь в тюрьме. В тот же приезд он узнал, что Ульяна подала в суд заявление о разводе.
Старуха, мать Симиона и Прикопа, узнав о судьбе своего первенца, принялась громко голосить, мешая жалобные стоны с проклятиями, потом сорвала с головы платок и распустила седые косы. Старик и Симион молчали. Вечером Симион напился и проспал до самого отъезда. Прощаясь с ним, Евтей поинтересовался: «кто все это подстроил и от кого все это пошло?» Симион ответил, что от Адама Жоры — все от Адама Жоры.
Узнав, что ему было нужно, старик смолк и не произнес больше ни слова. Глядя на него, со страху старуха тоже угомонилась, хотя сначала и не разобрала, что с Евтеем и даже кричала на него, тряся за плечо:
— Чего молчишь, старый хрыч! Придумай что-нибудь! Вызволи сына!
Евтей молча оттолкнул ее, как попавшееся под ноги полено, и, забравшись в дальний конец двора, уселся там на чурбан. Позднее, так и не сказав старухе ни слова, он уехал в город к адвокату.
Старик вернулся из Констанцы в еще более подавленном настроении, побывал в церкви, заказал молиться «об избавлении от напасти раба божия Прокопия» и с тех пор угрюмо молчал.
Вот уже двое суток, как в море свирепствовал шторм. Над выжженными засухой холмами, над желтой, пыльной землей с яростным свистом носился ветер. На селе буря разрушила немало труб, сорвала немало крыш. Ветлы качались и бились плетьми по ветру, пыль тучами носилась над улицей. Освещение днем было странное, зловещее, солнце закрывала пелена из мельчайших частиц желтой высохшей глины. Ветер был такой силы, что мог свободно повалить человека, и потому все население Даниловки отсиживалось по домам, слушая, как стучит на стропилах крыша, как дрожат стекла в окнах, как шелестит бросаемый в них ветром песок. Из окон открывался вид на бушующее озеро, с пенящейся, желтой водой, на неясные дали и метущийся у берега камыш.
В горнице у стариков царила тишина, слышны были лишь тихие вздохи и стоны старухи. Евтей сидел, положив на колени высохшие старческие руки, когда-то сильные и тяжелые.
Но вот он встал и, стиснув кулаки, принялся
— Чем я провинился? Чем согрешил? Жил, кажется, как люди. Зла никому не делал, а если и делал, то не больше других. Не крал, не убивал, не прелюбодействовал. О церкви заботился, деньги жертвовал. За что же ты меня караешь? Чего еще от меня хочешь?
Последовал тяжелый вздох:
— Все у меня отняли. Имущества у меня больше нет, род мой угас, один сын у меня горемыка, другой — в тюрьме. За что караешь меня, господи, что я тебе сделал?
Он поднял кулак и, захлебываясь от ярости, стал грозить потолку. Из груди его вырвался глухой стон.
— Да тебя, наверно, вовсе нету! — снова заговорил он, немного погодя. — Ничего нету! Если ты существуешь, то накажи того супостата! Отомсти ему за меня! Утопи его в море! Пусть сгниет на морском дне! Пусть сожрут его рыбы! Пусть следа от него не останется на земле, ни от него, ни от семени его! Пусть позабудется самое имя его! — не говорил, а орал Евтей, потрясая кулаками.
Старуха съежилась от страха и, держа руку у рта, таращила на него испуганные глаза. А старик все вопил, брызгая слюной и угрожая потолку:
— Если ты существуешь, то учини расправу! Отомсти псу! Уничтожь, рассей прах его, пусть от него не останется ничего, так же как по воле твоей ничего не останется ни от меня, ни от семени моего, ни от богатства моего. Уничтожь его, господи, покарай Адама Жору!
Он так и замер с поднятыми кулаками и торчащей вверх бородой, не в силах больше произнести ни единого слова. Потом рука его опустилась, голова упала на грудь. Он подошел к окну, звеневшему под напором ветра, и стал жадно смотреть на разбушевавшееся море.
LII
Между тем, по желто-пепельным волнам, под быстро несшимися куда-то свинцовыми тучами, одиноко металась рыбачья лодка. Воздух был насыщен брызгами, видимость ограничивалась двумя-тремя милями. В лодке сидели Косма и еще два парня. Раз они увидели пароход, с трудом пробивавший себе путь по бурному морю, то поднимаясь на волнах, то проваливаясь между ними. Ребята отчаянно махали ему руками, но он ушел, оставляя за собой длинную полосу дыма, которую быстро относил ветер. После этого они уже больше ничего не видели, кроме волн, летящей пены и обрывков туч. Косма оброс щетиной, был бледен и смотрел лихорадочно блестевшими глазами.
У Андрея глаза глубоко запали и на похудевшем лице обозначились кости. Третий парень неподвижно лежал в лодке. Косма с Андреем устало гребли. Оба промокли до нитки, в голове у них шумело, силы оставалось все меньше и меньше. У Андрея сильно ныли суставы, и ему казалось, что руки его вот-вот откажутся служить и развалятся на части. «Все равно, — думал он, — скоро конец!.. Усталость одолеет их, весла выпадут из рук — сначала у него, потом у Космы — и тогда волны, немного поиграв лодкой, повернут ее наискось, вынесут на гребень, захватят, обвернут бурлящей пеной и опрокинут. Да, скоро конец. Но как же это может быть, что он умрет? Что в нем угаснет жизнь? Андрей не мог, не хотел примириться с таким концом, и все же конец казался ему неизбежным. Как бы все его существо ни противилось этому, спасенья быть не может.