Бурная весна (Преображение России - 10)
Шрифт:
Вот один полк начал цепями сходить с холмов в долину Иквы.
Гранаты и шрапнели рвались в цепях, но цепи шли быстро. Это было захватывающее зрелище торжества человеческого упорства в достижении цели. Видно было сквозь розовый дым, как валились десятки людей то здесь, то там, но остальные двигались вперед с каждой минутой быстрее. Вот уже подошли к мосту и бегут через мост на тот берег...
– Это какой полк? Какой?
– волнуясь, спросил Протазанова Игнатов.
– Это четыреста первый Карачевский... Там командир полка -
Они с Игнатовым оказались однокурсниками по Академии, но там плохо знали друг друга, даже просто не помнили один другого.
Гильчевский не переставал подозрительно относиться к Игнатову, как соглядатаю, подосланному штабными, которых вообще не жаловал боевой генерал, говоря о них неизменно: "Ни черта не понимают в деле, а только интриги разводят, друг друга подсиживают да представляют себя взаимно к наградам!"
Но простоватое лицо Игнатова было непритворно удивленно.
– Этот полк, что же он, - первым пошел в атаку?
– спрашивал он.
– Что вы, что вы, это - резерв!
– недовольно кричал в ответ Гильчевский.
– Ударные полки теперь уже на той стороне!.. На той стороне, а не на этой!
Не хотелось объяснять, что решить дело должны были два полка: 6-й - от финляндских стрелков и 404-й - от его дивизии, и некогда было объяснять это, и не шли слова на язык.
В мозгу все вертелось: "Проходы, проходы... Пробиты ли проходы для штурма?.." Ничего на том берегу не было видно из-за высокого хлеба, над которым навис иссиня-белый дым от своих снарядов. Но если не посчастливилось пробить проходы, значит, пропало все: растают полки от ближнего огня австрийцев.
Время шло. Канонада не слабела. Противник отстреливался ожесточенно.
Подходило уже к одиннадцати часам, когда вдруг заметно стало, что там, за зеленой равниной хлеба, к роще, потянулась небольшая кучка австрийцев, человек сорок...
Это заметили в одно время и Протазанов и Гильчевский, но только переглянулись, отводя глаза от своих биноклей и тут же снова прильнув к стеклам...
Еще кучка левее... Правее тоже, и гораздо больше, чем первая...
Гильчевский опасался раньше времени поверить в успех, он только сказал с виду безразличным тоном:
– Кажется, кое-где идут наши мадьяры рачьим ходом.
– Не отступать ли начали?
– тем же тоном отозвался Протазанов, а Игнатов подхватил возбужденно:
– Что? Что? Победа, а? Победа?
Это раздосадовало Гильчевского. Он крикнул яростно:
– Какая там победа! Какой вы скорый!
В это время начальник связи, поручик Данильченко, отрапортовал, подойдя:
– Телефонограмма от полковника Ольхина, ваше превосходительство!
– А? Что?
– встревожился Гильчевский.
– "Первый батальон мой обошел через мост позиции противника, ворвался в Красное и гонит австрийцев", - с подъемом отчеканил поручик.
– Ну вот, очень хорошо, очень хорошо...
– обрадованно сказал Гильчевский,
И, вспомнив тут же слова донесения "гонит австрийцев", обратился к Протазанову:
– Гонит австрийцев в каком же направлении, а? Ведь вот они отступают прямо на запад, а должны бы отступать на юг!
– Это не от Красного отступают, - сказал Протазанов.
– Это гораздо левее.
– Разумеется, разумеется, это уж наши их так!.. Передать на батареи, чтобы открыли по ним заградительный огонь!
Не больше как через десять минут доносил и полковник Татаров, что его передовые роты выбивают мадьяр из окопов и берут пленных.
И только после этого донесения посветлело лицо Гильчевского, и он сказал Игнатову:
– Ну вот, это еще не называется успехом, но, пожалуй, пожалуй, что мы уже толчемся где-то около него, стучим ему в двери, - дескать: "Отворяй, черт тебя дери, на всякий случай!"
Однако сила внушения была все еще так велика, что не поддавалась в нем воздействию первых признаков успеха, тем более что он видел вереницы раненых, которые шли по долине реки к своим перевязочным пунктам. Вместе с ранеными уходили, конечно, и трусы, но легко было представить и множество тяжело раненных и убитых перед окопами противника и в самых окопах.
Наконец, дрогнувший вначале враг мог оправиться потом и защищаться так упорно, что даже отданные им окопы могут быть отбиты снова. Хорошим признаком считал он про себя то, что артиллерийский огонь противника как будто слабел, но поделиться с кем-нибудь около себя этим восприятием он пока еще не решался. Он старался только сохранить спокойный вид, побороть волнение и для этого тоном напускного равнодушия говорил:
– Пока еще бабушка надвое сказала: то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет.
V
По сравнению с другими прапорщиками в четвертом батальоне Ливенцев считался более опытным, однако и ему не приходилось никогда ночью, с трудом, шаг за шагом, пробираться по кочковатой долине, где местами хлюпала под ногами грязь, вести роту.
Сзади, у воды, урчали лягушки, спереди, в хлебах, били перепела, но противник молчал; однако молчание это могло в любой момент разорваться сверху донизу очередями пулеметов и частым огнем винтовок, а то и легких орудий.
Впереди, конечно, шли патрули, но Ливенцев опасался, что они или преждевременно поднимут тревогу, или сознательно будут пропущены цепью противника вперед.
Однако чем дальше от моста продвигалась рота, тем меньше становилось опасений у Ливенцева, и когда прошли наконец долину реки и начали подниматься к хлебам, то совершенно твердо, как будто не свою только роту, а целый батальон он вел, Ливенцев решил продвинуться настолько, чтобы сзади довольно осталось места для остальных рот.