Буря в полдень
Шрифт:
Наши газеты много писали о зверствах гитлеровцев на захваченных территориях. Об этом мы кое-что знали и из тех публикаций, которые доходили до нас через фронт (в Литве партизаны скупали газеты и самолетами, приземлявшимися во вражеском тылу, доставляли их в Москву). Из этих газет и радиосообщений становилась ясной деятельность некоторых литераторов, журналистов и политиков во время оккупации. Она не радовала. Предателей и подхалимов хватало. И все же общие сведения о немецкой политике были страшными, — мы все знали о расстрелах, об отправке людей на работы в
Я всегда ценил искренность, откровенность, верность. Годы, прожитые с Элизой, были самыми счастливыми для меня. Они были полны такой любви, очарования юности и дружбы, что я считал себя человеком, жизнь которого сложилась необычайно удачно. Я радовался и гордился Элизой, которая всячески старалась создать условия для моего литературного труда; живя вместе с ней, я издал несколько книг, которые, как мне казалось, были новыми ступенями моего творчества. Элиза стала еще дороже мне, когда у нас родился сын.
Теперь я все меньше верил, что увижу когда-нибудь ее и сына… Боль и горечь словно бы слабели, когда я изливал свои страдания в стихах. И все это неприметно удалялось, гасло, исчезало в далях войны, времени и пространства.
А жить, дышать, любить хотелось как никогда… Одиночество было невыносимо тяжелым. Так хотелось хоть изредка прижаться к кому-то и откровенно излить свою боль, горе, отчаяние. Но я был один, наедине со своими мыслями, сомнениями, угрызениями, как миллионы людей, которые, даже пережив великие потрясения, не перестали мечтать о счастье…
…И я увидел ее, юную, восемнадцатилетнюю девушку, стоящую в конце зала Постпредства перед зеркалом и поправляющую пышные светлые волосы. Увидел в зеркале ее лицо и не мог оторвать глаз от этой картины, полной молодости, красоты, мечты. Девушка повернулась ко мне. В сером простеньком платье (был май), неловко сидящем на ней, — она посмотрела на меня равнодушно, как смотрел и я сам на тысячи людей, которых случайно встречаешь и которые снова куда-то исчезают. Я спросил, откуда она, и она ответила, что только что приехала из далеких краев, из Узбекистана. Кажется, на этом и оборвался наш разговор, — девушку кто-то позвал в столовую, и она сбежала по лестнице — легко, вприпрыжку, без забот, по-детски очаровательно…
…Простудившись, я лежал в номере гостиницы «Москва». Чувствовал себя неважно. И вдруг, открыв глаза, я увидел, что кто-то стоит у столика. Это была она. Что-то раскладывала там, а когда я зашевелился, обернулась с улыбкой и сказала:
— Мне сказали, что вы больны… Теперь я буду вас кормить, буду приносить вам еду из Постпредства… Вы любите гречневую кашу и компот? — Она поставила передо мной остывшую кашу. —
— Почему? Тут есть электрический чайник…
— В чайнике кашу не подогреешь. Придется есть холодную… Знаете, пока доберешься на метро…
Я ел кашу, а она сидела на стуле и смотрела на меня, худого и небритого.
— Некрасив, правда? — спросил я.
— Ничего, — ответила девушка. — Вы же больной…
Она смотрела на меня улыбающимися синими глазами, и казалось, улыбалось ее пригожее, здоровое лицо, и губы, и руки, и грудь, вся она улыбалась чем-то далеким и полузабытым, тем, чего нельзя забыть никогда, — она улыбалась, как Литва летом…
— Как тебя звать? — спросил я у девушки.
— Ванда, — ответила она. — Некоторые еще зовут Антониной, но мне больше нравится Ванда.
— Откуда ты?
— Из Кудиркос-Науместиса. Я бежала в первый день войны. И вот куда доехала — до Ферганской долины…
— И как там, в этой Ферганской долине?
— Интересно. И неплохо. Урюку наелась, сколько душа желала. И люди там хорошие, понравились мне. Только сыро очень. Ревматизм схватила.
— Болит?
— Теперь ничего. Но бывает, и болят ноги. Когда погода сырая…
— А я бы не сказал… Мне кажется, ты здорова…
— Ничего, и вы скоро выздоровеете. Я вас вылечу…
И Ванда рассмеялась так искренне, по-детски, что у меня по сердцу прошла жаркая волна.
— А твои родители где? В Литве? — снова спросил я у своей сиделки.
— И мама, и папа, и две сестры — все в Литве. Только я одна тут.
— И как тебе война?
— Что же война? Кому она может быть приятна? Домой все хотят, и я тоже… Мы ведь вернемся домой, правда?
— Конечно, вернемся, Ванда… Но когда — никто не знает… Послушай, когда я выздоровею, ты не хотела бы сходить со мной в театр?
Ванда посмотрела на меня вопросительно.
— А билет вы можете достать?
— Отчего же? Это пара пустяков…
— Нет уж. Говорят, очень трудно…
— Как-нибудь достану…
— Но мое платье… Может, мне одолжит подруга, с которой я живу.
— Значит, договорились?.. Как только поправлюсь, обязательно сходим. В Москве театры такие, каких во всем свете не сыщешь…
Девушка смотрела на меня так, будто все еще не верила, что я всерьез говорю о театре. А я чувствовал, что должен видеть ее каждый день, разговаривать с ней, слушать ее смех, ее простые, детские, наивные и такие милые ответы…
Мне показалось, что я выздоравливаю не от одной простуды, а поправляюсь после тяжелой болезни, которая давила, мучала, душила, которая не давала поднять головы, вздохнуть полной грудью, рассмеяться, даже улыбнуться…
Шли дни, и каждое утро, и полдень, и каждый вечер я ждал, когда в коридоре послышатся легкие шаги, постучатся в дверь моего номера 1115, и войдет Ванда — такая же сияющая, веселая, словно получила дорогой подарок, вся пахнущая литовскими полями, садами и цветущими лугами. И на самом деле мне стало казаться, что со мной — сама Литва, которую я буду любить, пока жив…