Буря Жнеца
Шрифт:
Потом что-то сотрясло небо. Молния без блеска, гром без звука – прибытие, от которого мир задрожал.
Весь храм завалился набок, облака пыли вырвались между сложенных без раствора глыб. Еще миг – и падение…
– Нет! – заревел стоящий на верхней ступени, шатаясь, пытаясь сохранить равновесие. – Он мой! Т’орруд Сегул! Посмотри на мертвых – их нужно спасти, избавить. Они должны…
Сзади Удинааса прозвенел другой голос, высокий, далекий – словно слово самого неба. – Нет, Странник. Эти мертвецы – Форкрул Ассейлы. Убитые твоей рукой. Это твоих рук дело. Всё это.
Большая тень пронеслась
Ветер напирал, рвал темные волосы на головах трупов, возносил клочья ветхих одежд; затем его напор мгновенно усилился – что-то спускалось сверху – и дракон появился между Странником и Удинаасом. Длинные лапы распрямились, когти вонзились в хладные тела, сокрушая кости. Громадная тварь уселась на склон холма. Повернулась жилистая шея, неуклюжая голова придвинулась к Удинаасу. Глаза сверкнули белым огнем.
Голос твари заполнил его череп. – Ты знаешь меня?
Серебряное пламя выплескивалось между золотых чешуй, излучая невыносимый жар – тела Форкрул Ассейлов чернели, кожа трескалась, сходила стружками. Потек жир, потрескивая, взрываясь, обнажая связки и суставы.
Удинаас кивнул: – Менандора. Дочь Зари. Насильница.
Громкий булькающий смех. Голова развернулась к Страннику. – Этот мой. Я заявила права на него уже давно.
– Заявляй что хочешь, Менандора. Прежде чем мы закончим здесь, ты отдашь его мне. По доброй воле.
– Неужели?
– И… за плату.
– Какую?
– Новости о сестрах.
Она снова засмеялась: – Ты думаешь, я еще не знаю?
– Но я предлагаю не только новости. – Бог воздел руки. – Я могу гарантировать, что они устранены с твоего пути. Простой… толчок.
Драконица снова смотрела на Удинааса. – За этого?
– Да.
– Отлично. Можешь забирать. Но не наше дитя.
На этот раз засмеялся Странник: – Когда ты в последний раз навещала… дитя, Менандора?
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что он растет быстро. Его разум принадлежит ему, а не тебе. Я предупредил тебя, Менандора, и за это не потребую платы. Знаешь ли, Старшие Боги иногда бывают милосердны.
Она фыркнула – порыв дикой силы. – Я уже слышала. Отличная пропаганда. Прикорм для твоих жалких, вечно голодных поклонников. Этот человек, отец моего ребенка – он не послужит тебе. Т’орруд Сегул? Он лишен веры. Его сочувствие подобно дырокрысе в логове львов – мечется так быстро, что не уследишь, вечно в миге от гибели. Он наловчился играть, Странник. Тебе не поймать его, не призвать его, не привязать к своим нуждам. – Она снова зашлась грубым смехом. – Я взяла от него больше, чем ты можешь заподозрить.
«Похоже, ты и страх взяла, сучка». – Менандора, думаешь, будто можешь отдать меня?
Глаза сверкнули и весельем, и презрением одновременно: – Говори, Удинаас. Дай нам услышать твои наглые притязания.
– Вы оба думаете, будто призвали меня. Ради дурацкого перетягивания. Но, по правде говоря, это я вас призвал.
– Безумец…
– Может быть, Менандора. Но это мой сон. Не твой. Мой.
– Дурак, – выплюнула она. – Ну-ка, попробуй нас изгнать…
Удинаас открыл глаза, уставился в холодное, высокой небо полуночи. Позволив себе улыбку. «Мой сон, ваш кошмар». Он поплотнее
– Точно, – сказала Чашка.
Удинаас рывком обернулся. Девочка скорчилась рядом. – Почему ты проснулась? – спросил он.
– Я не проснулась. И ты. Тот храм, он упал. Как только ты ушел.
– Надеюсь, и Странника расплющил.
– Нет. Ты отослал его. И ее.
– Но не тебя.
– Нет. Ты не знал, что я здесь.
«Ладно, ладно. Я все еще сплю?» – Чего ты хочешь?
– Тот храм… Он не сдержит столько душ. Столько горя. Он был сломан, и потому упал. Вот что ты должен был увидеть. Чтобы понять, когда это случится. И не грустить. Оказаться способным сделать то, чего ОН хочет, но не так, как ОН хочет. Всего-то.
– Ладно. А теперь полезай в собственный сон, Чашка.
– Хорошо. Просто помни: не плачь. Еще не время. Нужно ждать.
– Да ну? Сколько осталось до начала процедуры плача?
Но девочка уже ушла.
Он подхватил какую-то дьявольскую лихорадку среди тающих льдов. Трясется и бредит уже три или четыре ночи. Странные грезы внутри грез, снова и снова. Иллюзии тепла, удобства мехов, не промоченных потом; бальзам загадочных разговоров, смысл которых скрыт не в их теме. «Люблю такую жизнь. Она предсказуема. По большей части. А если непредсказуема – разницы не видно. Я принимаю все, что приходит. Каждую ночь я будто бы беру уроки самоконтроля».
Сейчас пришло время громадного стола, заставленного всеми излюбленными им блюдами.
Говорят, что он тощий как привидение.
Но каждую ночь он наедается до отвала!
Когда рассвет послал тени в ущелья и долины, превращая снежные пики в расплав золота, Серен Педак поднялась со шкур и встала, ощущая себя мрачной и подавленной. Высота гор заставляла ее горло саднить, глаза болели, привычная аллергия расцвела с новой силой. Вздрагивая под ударами режущего ветра, Серен следила за попытками Фира Сенгара вернуть к жизни огонь в костре. Давно замерзшие поленья поддавались неохотно. Чашка ходила собирать травы; сейчас она присела рядом с Тисте Эдур, приготовив находки.
Со стороны закутанного в меха Удинааса раздался надсадный кашель. Вскоре он медленно сел. Лицо полыхало лихорадочным румянцем, на лбу выступил пот, глаза запали. Он издал резкий звук – Серен не сразу поняла, что это смех.
Фир дернул головой, будто его укусила оса. – Тебе весело? Предпочел бы холодный завтрак?
Удинаас поморгал, смотря на Эдур, потом пожал плечами и отвернулся.
Серен прокашлялась. – То, что его забавляет, Фир, не имеет отношения к тебе.
– Говоришь за меня? – спросил Удинаас. – В любой миг белокожий воин, что стоит вон там, может обернуться драконом. А девочка Чашка откроет рот шире двери, и Фир провалится туда со всей своей жаждой измены. – Тусклые, безжизненные глаза не отрывались от Серен. – А ты, аквитор, станешь заклинать прошлые эпохи. Как будто безумства истории имеют хоть какое-то значение.