Буйный бродяга 2014 №2

Завацкая Яна

Я сделаю все от меня зависящее, чтобы это время не пришло.

#

Я сидел за столом в маленьком, пропахшем потом зале и смотрел на тридцать семь идеальных внимательных лиц. На Синтских Задворках мало где можно было собраться — ни политики, ни церквей, ни школ — поэтому Джинива предложила гимнастические залы. Этим вечером она, моя первая обращенная и мой первый апостол, выступала перед такой же небольшой группой в таком же пропахшем зале.

— Вы все достойны презрения, — говорил я им. — Мы презренный народ, мы, синты. Мы по собственному выбору

делаем для людей унизительную работу. Мы не стоим даже наемных рабов, которые могут оправдаться зависимостью. Если бы каждый из нас решил жить в соответствии со своими потребностями, нам хватило бы дрекслеров. Вместо этого мы каждый день маршируем в город, чтобы заработать на небольшую роскошь и удовольствия. Мы немного рациональней людей, и именно поэтому малейшего перевеса в выгоде достаточно, чтобы мы делали один и тот же выбор изо дня в день. Мы можем перестать делать...

Кто-то поднял руку.

— Да? — сказал я в восторге от того, что вызвал реакцию.

— Если мы прекратим работать, — сказал мужчина, поднявший руку, — люди — граждане — могут выключить дрекслеры. Все, что мы можем им противопоставить, у них под контролем. Они могут даже помешать нам собирать органику и минералы, чтобы загружать в дрекслеры. Скоро мы будем вынуждены опять выйти на работу, и нам придется еще хуже, чем если бы мы вообще ничего не делали.

— Это правда, — сказал я. — Но какой эффект произведет наш уход на них — и на нас? У них появится уважение к нам, и у нас появится уважение к самим себе. И это будет начало. Да, скромное, но в первый раз мы будем народом. Мы можем предложить больше...

Мужчина и женщина вошли и направились к свободному месту в заднем ряду. Несколько голов обернулись. Я с первого взгляда узнал эту пару.

— Отец Деклан! — закричал я. — Сестра Агнесса!

Мужчина и женщина остановились и обернулись.

— Меня зовут Джинджер МакКой, — сказал Деклан. — А это моя жена, Леона Топас.

На этом они сели. Мне было интересно, что стало с остальными, если они прошли через магазин. Теперь я знал. Они приноровились к той же жизни, что и окружающие, прирожденные эпикурейцы, живущие инкогнито. Сомневаюсь, что их религия долго так протянула.

— Так вот, — продолжил я. — Мы презренный народ. Но мы можем быть великим народом. Если мы будем уважать себя и заставим людей, пусть нехотя, уважать нас, они скоро поймут, что мы можем предложить больше, чем выполнение унизительных и ненужных работ. Мы не обязаны быть официантами, горничными, грузчиками и проститутками. Мы можем быть учеными, изобретателями, мыслителями. Мы физически и интеллектуально превосходим людей, и надо обратить это против них. Есть одно дело, которое мы можем сделать для них, а они никогда не решатся сделать для себя. Мы можем установить контакт с постчеловечеством и остальной Солнечной системой. Построить мост между человечеством и постчеловечеством. Кто справится с этим лучше нас, бывших когда-то людьми?

Агнесса — Леона Топас — поднялась со своего места.

— Можно я перебью? — спросила она с небрежной снисходительностью, которая мне очень понравилась.

— Конечно, — сказал я.

— Я понимаю, что ты пытаешься сделать, Уоррен, — сказала она, почти прорычав мое рабское имя. — Когда мы прибыли сюда двадцать три марсианских года назад, мы пытались сделать то же самое. Мы пытались проповедовать. Это разбилось о стену интеллектуального

превосходства, о которой ты говорил. Тогда мы попробовали, ну, можешь назвать это теологией освобождения. Наша потребность в обретении духовного достоинства и вся эта фальшь. Мы даже попытались организовать то, что ты так старательно не называешь забастовкой. Это разбилось о дилемму заключенного — действие, рациональное для всех, окажется нерациональным для индивида. Через какое-то время мы начали думать с той же рациональностью, что и здешние проклятые души, и сдались. Мы прекратили свои воззвания. И в результате стали намного счастливее. А даже преуспей мы, что тогда? Не предполагаешь же ты, хоть на секунду, что Новому Вефилю нужны наши мысли? Что он хочет большего от нас? Его старейшины с ужасом отвергнут это и, наверное, решат в дальнейшем обходиться без наших услуг.

— Но не без дискуссии, не без конфликта, — сказал я. — А это вызовет вопросы и разногласия, в которых нуждается это место, если ему суждено когда-нибудь начать настоящий прогресс.

— Об этом я и говорю! — закричала Леона. — Теократия могла бы предвидеть это за милю. Поэтому они никогда не позволят даже поставить этот вопрос. Если они заметят какое-то беспокойство в нашей среде, они сокрушат его прежде, чем оно наберет хоть какой-то импульс.

"Об этом я и говорю", — подумал я, но промолчал. Пора было переходить на новый уровень.

— Сокрушат? — сказал я. — Как? Полицейские своим оружием? Застрелят нас? Пускай.

Я услышал общий вздох и нащупал в образах своего сознания след смитовского Лукреция.

— Смерть нам не страшна, — сказал я. — Мы ценим жизнь, но кто из нас боится смерти? Если мы считаем, что так надо, мы можем встать с ней лицом к лицу без дрожи и страха. Всмотритесь в себя и попробуйте сказать, что это не так.

Какое-то мгновение никто не отвечал. Когда прозвучал ответ, это было не возражение.

— А что потом? — на этот раз это был Деклан. — Если мы будем сражаться, на их стороне численный перевес десять к одному.

— Да, на их, — сказал я. — Сто тысяч наших против миллиона их. Но большая часть этого миллиона — женщины и дети, а мы все взрослые. И каждый из нас, неважно, мужчина или женщина, может взять на себя пятерых их мужчин. Мы сильнее, быстрее, умнее. Если дойдет до открытой борьбы, мы можем победить.

— А что потом? — настаивал Деклан.

— Это зависит от того, — сказал я, — насколько упорное сопротивление они окажут, прежде чем смирятся. Что касается меня, я бы не сжалился, увидев, как последние остатки несостоявшегося вида будут сметены до последнего мужчины, женщины или ребенка.

Деклан стоял рядом с Агнессой-Леоной. Суровый и неумолимый вид делал их больше похожими на монашку и священника, чем на жену и мужа.

— Это гнусно и недостойно, — сказал Деклан. — Наше физическое и умственное превосходство не дает нам права убивать их, а равно и вредить им, кроме случаев самообороны. То, что мы можем победить — ужасной ценой, — я признаю. Но перейти от этого к геноциду? Немыслимо! Они все еще люди, они все еще наш народ. Они и мы овцы одного стада, созданные по образу и подобию божьему, что бы ты ни думал, и что бы они ни думали. Отрицай или сомневайся, если хочешь, в существовании бога, но ты не можешь отрицать того, что подразумевается под словами "по образу и подобию" — что человеческая жизнь священна так же, как и наша.