Буйный Терек. Книга 2
Шрифт:
— Солдата в медицинскую комиссию. Если найдут не годным к службе — вчистую с отправкой в Россию. Прапорщика… — он почесал переносицу, — куда ж его? Разве что опять на линию в егерский полк?
— Я бы просил, господин полковник, оставить его при штабе. Он нужный человек, побывал в горах, немало перевидел, ознакомился с бытом горцев, да и сам имам хорошо знает его.
— То-то и скверно, что имам знает его, а ведь он из разжалованных, с таким беды не оберешься, — покачал головой Пулло.
— Теперь он офицер. Георгиевский кавалер, вины ему государем прощены… Не нам, господин полковник, взыскивать за грехи.
— Так-то оно так. Мне что, будь он хоть сам Пугачев, раз государь снял с него
— Прекрасно! Самое подходящее место, а жить он будет возле меня, в том же доме, — живо ответил Небольсин.
— Что он вам, родственник или друг? — спросил Пулло.
— Ни то, ни другое. Я узнал его только теперь, но, как говорил вам ранее, за него просили меня в Москве Алексей Петрович и матушка Булаковича.
— А-а, помню, помню… Вы же тогда сами вызвались откупить за свой счет разжалованного, — вспомнил полковник. — Ну что ж, пусть работает военным делопроизводителем при канцелярии. Прикажите, пожалуйста, написать приказ, а я подпишу.
Так Булакович остался в Грозной и поселился во флигеле того же дома, где жил Небольсин.
Сеня возился у стола, готовя завтрак; солдат внес кипящий кофейник. Небольсин дописывал письмо. Булакович, сидя у окна, просматривал газеты, стопкой лежавшие перед ним. Столько новостей и событий прошло мимо него, и все, что для Небольсина было давно известным и уже отжившим, волновало. И польский мятеж, как называли его газеты, и приход к власти Филиппа Орлеана взамен свергнутого Июльской революцией Карла Бурбона, и Испания, не утихавшая и после смерти Риего, — все было захватывающим и новым.
Булакович отложил газету и тихо, очень тихо спросил:
— Александр Николаевич, значит, и Боливар умер?
Удивленный этим вопросом, Небольсин ответил:
— Да, умер, и весьма давно, еще, кажется, в декабре тридцатого года. Вы не знали этого?
— Нет. Откуда? — подавленно сказал Булакович.
Небольсин взял довольно старый экземпляр «Московского телеграфа» и вполголоса прочел:
— «Семнадцатого декабря тысяча восемьсот тридцатого года недалеко от бывшей испанской крепости Санта-Марта в поместье Сан-Педро Александрино скончался всемирно известный генерал, главнокомандующий войсками Перу, Колумбии, Новой Гренады, Боливии и Венесуэлы, победитель испанцев дон Симон Боливар, диктатор Южной Америки, президент Колумбии, Венесуэлы, прозванный Освободителем. Умер от чахотки на сорок восьмом году жизни, но имя сего замечательного патриота, воина и человека никогда не умрет в памяти человечества».
Небольсин положил газету на стол, внимательно посмотрел на Булаковича. Прапорщик поднял на него глаза и, как бы отвечая мыслям капитана, произнес:
— Я провел несколько дней возле такого же удивительного человека и патриота…
Небольсин понимающе кивнул.
— …И этого вождя ждет тот же конец, что и Риего и Боливара… Конец всех великих безумцев, родившихся не в свое время.
— А вы его считаете безумцем? — спросил Небольсин.
— Каждый, кто встает за свободу, и праведник и безумец, если он…
— Если он? — выжидательно повторил слова Булаковича капитан.
— Если он не победит, — тихо закончил Булакович.
— Значит, и четырнадцатое декабря тоже святое безумие?
— Нет. Это трагическая ошибка святых и предательство очень умных, не пожелавших потерять свои блага, — еще тише сказал прапорщик.
— Забудьте на время и эти мысли и эти слова, дорогой мой Булакович. Здесь многое пропитано Третьим отделением и любезным графом Бенкендорфом, — по-французски, так же тихо ответил
Булакович улыбнулся и пересел к столу, где все еще хозяйничал Сеня.
— Жизнь у них суровая, патриархальная, со своим точным укладом и характером. Порядок строг, между собой — равны, только власть имама и над ним — бог. Все остальные не подчинены никому, и тем не менее есть судьи, есть муллы, есть аульское начальство, но все выборное и не давит на людей.
— Чем же живут мюриды?
— Верно сказать не могу, находился в стороне от этих дел, но народ дает воинов, платит налоги на войну и армию, справедливо распределяет промеж себя подати и трудности войны. Собираются в поход быстро, порою молодежи в селах нет, а после похода опять прибывают домой.
— Веселятся? — поинтересовался Небольсин.
— Этого нет. Спиртного чтобы или бузы — нет. Имам настрого запретил их, а где нет вина, там нет и песен…
— Что-то вроде пуритан Кромвеля?
— Нет, это чище. Они ближе к природе и не испорчены цивилизацией и торговлей. И все же, Александр Николаевич, видишь, как устали они от войны, как бьются из последних сил, как пустеют аулы, как гибнет скот, посевы, сады. Ведь наши первым делом жгут и уничтожают все, что кормит горцев. Просеки и дороги, блокгаузы, форпосты, посты все глубже врезаются в их земли… Опять же усталость, болезни, голод, смертность и постоянные пропагаторы сбежавших к нам владетельных беков, богатеев-ханов, шейхов и мулл тревожат, раскалывают горцев. Аулы обезлюдели, а слухи о русских подкреплениях, о большом наступлении день и ночь волнуют люден. К тому же землетрясение почти все горцы восприняли, как божий гнев. Думаю, Александр Николаевич, что очень скоро все, что создал этот удивительный человек Кази-мулла, не выдержит трудностей и жертв…
— Вы так думаете?
— Уверен. Есть же предел и человеческим силам. Имам интересовался Россией, но, боже мой, как мало и превратно они знают о нас! Ни размеров страны, ни ее мощи, ни значения в европейских делах! Только ее слабые стороны, угнетение и рабство крестьян и жалкое положение солдат. Однажды имам резко прервал мой рассказ: «Все это неправда, Иван. Твоя страна не велика, никто не считается с нею», а Шамиль даже упрекнул меня в том, что я нарочно преувеличиваю размеры России. Они не знают Сибири, им неведомы наши города и огромные массы крестьянства. «Солдаты, с которыми мы воюем, — последние, больше их у вас нет… а турецкий султан и султаны Аврупа [59] уже захватили пол-России… Ваш царь бежал, его брат пошел на него войной, мужики бьют своих беков и ханов», то есть помещиков и дворян. Так представляют они события декабря тысяча восемьсот двадцать пятого года. И в этом убеждают их польские перебежчики из наших полков, турецкие и персидские эмиссары. Между прочим, когда я был еще гостем-пленником самого имама, мне Шамиль с гордостью показал шелковое цветное знамя с королевскими лилиями Бурбонов и золоченой бахромой, на котором была искусно вышита корона и выткано «Вив ле руа!» Как, каким образом это знамя попало в горы к мюридам — никто не знает, но все очень гордятся им. Мне жаль этих хороших, свободолюбивых людей. Они будут раздавлены русской махиной, силу которой даже не в состоянии понять.
59
Европа.