Бык в западне
Шрифт:
— Да я…
Куделькин внимательно посмотрел в глаза Груне и несильно двумя пальцами сжал его запястье. Бомж завопил. Это был страшный животный крик, и пена выступила на узких синеватых губах Груни, как совсем недавно такая пена выступала на губах Кольки Недопырки. Только, в отличие от Недопырки, Груня ни на секунду не терял сознания. Он только дергался, как паралитик, не имея сил вырваться. Он только пускал пену и вопил. Причем так, что молчаливый сержант, не оборачиваясь, напомнил:
— Услышат, Юрий Иванович.
Куделькин
Ошеломленно трясясь, потрясенно обливаясь потом, затравленно вжавшись в самый угол сиденья, Груня прошептал:
— А я чего? Я ж не спорю. Коль надо, поедем.
И с ужасом посмотрел на Куделькина.
Они ехали молча. Уже смеркалось
Где-то за очередным поворотом шоссе тревожно, томя сердце, перебивая все другие запахи, вдруг понесло издали тяжелым, тошнотворным и сладким запахом Большой городской свалки.
— На свалку едем?
— Нет… Нет… — прошептал Груня с ужасом. Он был полностью деморализован. Несмотря на весь допитый им коньяк, теперь он был абсолютно трезв. — Но там близко. Там рядом.
Господи, подумал Куделькин. Сделай так, чтобы Зимин был жив. Я отпущу этого глупого скота, если Зимин жив. Ты же вылезал из самых разных передряг, Зимин, что тебе стоит вылезти и из этой! Я же чувствую, я всей шкурой чувствую, что именно от тебя сегодня многое зависит. Даже, может быть, очень многое. Я не знаю, что именно ты должен был сделать и чем, собственно, я был полезен тебе в Особой группе, я ведь только выполняю приказы, но я чувствую, что без тебя в деле пошли перебои…
Вылези, Зимин! Так надо. Не умирай.
Вот Витька Ларин не вылез, у него не хватило сил,но у тебя-то, Зимин, сил много. Ты один только знаешь, ради чего мы толчемся, как облачко мошкары Ты один только постигаешь внутренний скрытый смысл всей этой странной и непонятной толчеи. Если ты вылезешь, Зимин, мы с тобой доведем начатое дело до конца. Если ты вылезешь, Зимин, я чувствую, что-то в мире сильно изменится. Я не верю Лыгину. Почему-то я не верю ни одному его слову. А тебе верю. И всегда верил. Если ты будешь жив, Зимин, рано или поздно мы перевернем всю страну. Мы стряхнем с нее клопов и тараканов, очистим ее от дерьма. От бомжей и проституток. От продажной мафии. От продажной милиции. От бандитов и от дельцов. От жирного нагара. От демократов и от коммунистов. От всего, что мешает нормально жить нормальному человеку. Ну, Господи,что тебе жизнь одного человека?..
Молитвы Куделькина не были услышаны.
Они поставили машину в кустах на обочине так,чтобы ее не было видно со стороны дороги. Молчаливый сержант Лапшин выключил фары.
— Где?
— Там. В лесополосе.
Груню трясло.
— Иди впереди. И не вздумай бежать.
Какое-то время трясущийся от боли и испуга Груня обреченно всматривался в темные деревья вечерней лесополосы, потом, нелепо и жалостливо покряхтывая постанывая, сплевывая, шипя что-то про себя, притворно прихрамывая, притворно сморкаясь в грязный платок, суетливо двинулся к темным зарослям, за которыми почти во тьме клубились в сумерках дымки недалекой свалки.
—
Груня боязливо остановился. Сержант Лапшин понимающе кивнул капитану Куделькину и левой рукой подтолкнул Груню. Так, держась вместе, почти рядом, они вышли на опушку лесополосы и сразу увидели ободранный тополь и труп человека, бессильно и тяжело обвисший на стягивающем его капроновом фале.
— Он умер недавно, — хмуро сказал Куделькин сержанту, подержав в руках тяжелую руку полковника Зимина и послушав его сердце. — Пульса нет. Не прощупывается. Рана огнестрельная. Но он даже не остыл по-настоящему. Может, часа два назад он был еще жив.
И оглянулся.
Сумрачная опушка была сильно замусорена. В траве запутались обрывки газет, занесенные сюда печальным ветром. Торчали из травы неопределенного вида ржавые железяки, одиноко темнел заплывший сыростью след от автомашины, нелепо громоздились в ложбине давно брошенные, потерянные людьми, поставленные на попа серые бетонные кольца, из тех, что обычно используют при строительстве канализационных коллекторов. На удивление желтая, вялая, тяжелая, совсем не летняя листва свисала с темных вечерних тополей. Наверное, лесополосу недавно накрыло каким-то выбросом с одного из близ расположенных заводов. И рыжая, вялая, потрепанная трава под ногами тоже сбилась колтунами, будто ей не хотелось тут расти. В серых вечерних сумерках все вокруг казалось серым, печальным, дистрофичным.
— Подойди ко мне, — приказал Груне Куделькин.
— Зачем?
— Подойди.
Груня нерешительно подошел. Он боялся взглянуть на мертвеца. Но как Груня ни отворачивался, каким-то боковым зрением он все равно видел труп Зимина.
Голова Зимина низко упала на грудь, широкие плечи обвисли. Нехорошим запашком несло на людей, но это был еще не трупный запах. Это был запах близкой свалки. И, судя по легкому окоченению, Зимин действительно умер совсем недавно.
— Подойди ближе.
— Зачем?
— Еще ближе!
— Зачем?
— Подойди ближе и загляни ему в глаза.
— Ты чё?.. Чё?.. — дико фыркнул Груня. — Он же мертвый! Зачем мне заглядывать ему в глаза? Он ничего не видит.
— Да, не видит. Сейчас уже точно ничего не видит, — негромко согласился Куделькин, ладонью бережно смахивая с лица мертвого Зимина муравьев. — Когда ты его нашел?
— Наверное, утром.
— Наверное или точно?
— Точно.
— Тут кто-нибудь еще был?
— Нет. Никого. Я бы увидел.
— А документы? Они лежали на траве? Возле трупа?
— Нет… — еле выдохнул Груня. — Документы лежали в кармане. И деньги тоже. Я их взял. — Чуть приободрясь, Груня боязливо посмотрел на Куделькина. — Он же мертвяк. Зачем мертвяку деньги?..
— Погляди ему в глаза.
— Ты чё?.. Ты чё?.. — опять засуетился Груня.
— Посмотри ему в глаза, мразь! — закричал Куделькин.
Двумя руками он ухватил бомжа за шею и грубо пригнул его голову прямо к трупу. Так он приткнул отбивавшегося, хрипящего от ужаса бомжа Груню лицом к холодной, нисколько не дрогнувшей голове полковника Зимина.