Быль о полях бранных
Шрифт:
— То не я решаю, Великий Князь Московский и Владимирский Димитрий Иоаннович и синклит иерархов православных, — сурово ответил боярин, никак не испугавшись возможного проклятия преподобного Сергия.
— Тогда пропусти меня в обитель мою! Не желаю видеть позора сего! — заявил настоятель Троицкого монастыря.
— А тебя тут никто не держит. Ступай. Не ведаю, как ты тут очутился. Эй, Серкиз! Отпусти Сергия к пастве его!
— Пускай идет.
Старец, не оглядываясь, прямой и гордый, в своем черном домотканом одеянии, широким шагом пошел по тропе на, главную дорогу к столице.
— Не
Сергий даже не оглянулся...
Впервые между Дмитрием Ивановичем и Сергием Радонежским пробежала черная кошка. Да, сегодня Сергий не выступил против Великого Князя Московского и Владимирского открыто враждебно, но с этих пор не являлся в Москву даже на приглашения. И только перед нашествием Мамая на Русь, в 1379 году, игумен Троицкого монастыря первым пошел на мировую. Сделал он это своеобразным способом: «увидел» вдруг святой старец «воочию» Пресвятую Мать Богородицу. И сказала будто бы Сергию Пречистая: «Услышана молитва твоя об учениках твоих и об обители твоей, но не скорби о них: ибо отныне будут всем изобиловать, и за твое послушание Богу всегда неотступно с тобой буду, потому что подаешь обильно и усердно молишься мне».
Игумен, благоговейно сообщил о чуде сначала своему келарю [146] Михею, а затем специально приглашенным послушникам Исааку и Симону. Конечно же, вся Русь узнала о столь своевременном чуде.
Великий Князь Московский и Владимирский тотчас по достоинству оценил духовный подвиг святого старца, ибо с этого момента православные христиане со всех княжеств стали стекаться к Троицкой обители и разносить «благость» по самым отдаленным закоулкам Русской земли. И сразу утроилось сторонников у Москвы, и каждый из них готов был обнажить меч на защиту монастыря и образа Пресвятой Матери Богородицы!
146
К'eларь — заведующий монастырским хозяйством.
Дмитрий Иванович принял протянутую для примирения руку и послал к Сергию послушниками двух самых любимых бояр-ратников Родиона Ослябю и Александра Пересвета. Послушники божий, конечно. Но... в случае чего, такой «старец», защищая настоятеля своего, так в ухо двинет, что злоумышленник очухается уже в аду! Такие иноки — почет для монастыря. К тому же вместе с великокняжеским благоволением на обитель посыпался серебряный дождь из государственной казны...
Однако все это потом случилось. А в июне 1378 года своим авторитетом Сергий Радонежский не Дмитрия Ивановича поддержал, а Киприана — коварного искателя высшего духовного звания на Руси!
Впрочем, мудрый игумен и без напутственных слов боярина Федора Свибло знал, что ему следует делать. Тихо и спокойно, не заходя в столицу, удалился он в свой монастырь на Маковце. Пешком, как всегда. И как всегда, до самой обители провожала его толпа богомольцев. Он призывал немощных не стенать, а уповать на Бога, на всепрощение его. Он благословлял смердов на труд и на подвиги во славу всевышнего
Начало смеркаться. Пленники потребовали еды. Охранники их не слушали. Тогда священнослужители стали неистово стучать башмаками о дощатый пол. Вошел Федор Свибло:
— Чего вам?
— Оголодали мы. Прикажи яства дать.
— Серкиз? — укоризненно посмотрел на тысячника Федор.
— А нет ничего, — пожал плечами воевода.
— Как нет? — возмутилась митрополичья свита. — Наш обоз полон съестного припаса.
— Хм. Были припасы, — подтвердил Андрей Серкиз. — Батыры всё съели.
— Как — всё?!
— Батыры тоже есть хотели, а с собой ничего не захватили. Кто ж знал, что за вами так долго гоняться надо будет. Так вот... — Тысячник виновато посмотрел на Федора Свибло.
— Ну съели так съели, — решил тот. — А вы чего вопите? — повысил голос боярин. — Вас сюда никто не звал и кормить не обещался. На Москве своих дармоедов хватает!
Киприан, вороном нахохлившись, сидел в углу, ни на кого не глядя. Надеть на себя ризу отказался, да и смешно было бы тут в парадном одеянии пленным быть. Рясу черную на себя напялил — в знак скорби и возмущения, видать.
Федор Свибло посмотрел на него презрительно, сказал твердо:
— Езжай в Литву, Киприан. И немедля. Не гневи Великого Князя Димитрия Иоанновича.
— Ка-ак, ночью?! — возмутились было сподвижники митрополита.
— А вы-и, молчать! — осадил их грозный и вспыльчивый боярин. — Ежели с утренней зарей ты, приспешник литовский, — снова обратился он к иерарху всерусскому, — еще будешь у порога Москвы топтаться, тогда приказано мне лишить тебя живота [147] !
147
Лишить живот'a — умертвить, убить.
Киприан встал, выпрямился гордо и шагнул к двери. Причет толпой последовал за пастырем своим.
— Верните им одежду и лошадей! — приказал Федор Свибло татарам.
— Тебе ли нам приказывать? — зароптали было воины.
— Вы разве не слыхали? — вкрадчиво спросил своих Андрей Серкиз.
Лошадей и одежду священнослужителям вернули.
— Мы верхом не ездим, — возмутились было те, — да еще без седел!
— Пешком идите. Какое мне дело? — ответил боярин равнодушно.
— А обоз наш как? — решился спросить кто-то из свиты Киприана.
— То обоз Великого Князя Московского и Владимирского Димитрия Иоанновича и архиепископа Михаила!
— Но там сосуды и мощи святых угодников божиих, хоругви...
— Я ведаю про то. Дары это боговы, а не ваши. В послании своем патриарх Царьградский отписал, что мощи и сосуды, а також хоругви он шлет святому храму Успения Богородицы в Москве. Туда они и доставлены будут. Ты, Киприан, не по праву завладел дарами патриаршьими. Не тебе они дадены, а народу русскому православному. Всё, езжайте!