Былинка в поле
Шрифт:
– Снегом три!
– орали ему.
"Пусть уши отвалятся, а не уступлю. Бабам толвко дай поблажку с первого шага, потом черта два вывернешься!
Знаю по себе!" - ярился Кузьма, вовсе не догадываясь, что сват Максим не такой простец, чтоб первым примчать дочь к церкви, будто навяливает ее в жены Автоному.
За оградой у церкви гуртовался народ. Хромой звонарь, согревшись водкой, затрезвонил вовсю.
– Не тот набор. Сняли два колокола.
– Еще скушнее будя вскорости. Кругом столба обегут по-собачьему, и айда,
С Марьки сняли шубу и в длинном белом платье повели по обметенным ступенькам в церковь. Вытряхнутого из тулупа Автокома заторопили следом. Б пиджаке он зябнул, но, стиснув зубы, унимая дрожь, затравленно, поволчьему косил по сторонам синими с изморозью глазами.
И хотя он не верил в бога, ему нравилось, что в церкви, множась, жарко горят свечи, а бородатый Кувшинов зажигает все новые свечи у деревянного иконостаса затейливой резьбы. Десять лет столяр Чугуев со своими сыновьями вырезал этот иконостас и закончил работу лишь накануне войны 1914 года.
У отца Михаила посинел от холода большой, молодым полумесяцем выгнутый нос, лысина сияла от огней. Марька, боясь упасть от запаха ладана, жмурилась.
– Гляди вовсю, а то брякнешься, - ущипнула ее Ольга Цевнева.
Марька не помнила, как менялись кольцами, поцеловались принародно, как свели их в жениховы сани, закутали в тулупы. Сменилась привычная дорога к родительскому дому на новую, прежде чужую, а теперь до гроба ее дорогу в мужний дом. Несколько дядьков перегородили веревкой переулок. Знать, давно оседлали путь, если брови, и усы, и веревки заиндевели от мороза.
Дружка Егор слез с передних саней с гусыней - четвертью водки. Налил им по стакану, и они открыли путь к дому жениха. Но у ворот стояли в новой заставе любится л спиртного постарше с поднятыми руками и требовательлосуровыми лицами. И как только крайний из них выплл, ворота распахнулись.
За широкими столами гостей угощал вином дружка Егор. Хошь не хошь, а пей стопку.
– Ешь, кум, да не засасывай усы. Знай честь, утирай бороду.
– До свидания, сват, под столом увидимся.
– Люди выпьют, как платком вытрут, а ты, Карпей, выпьешь, как огнем выжтешь, - сказала Василиса Сугурову, своему бывшему возлюбленному.
– Ну, ну! Пусти бабу в рай, она и корову за собой поведет. Не поутихла ты, Василиса Федотовна, не осадили, не объездили тя годы...
– Вас обоих с Кузей связать за ноги и пустить по реке... Ты не удержал, а он не объездил меня - вот тебе сказ, прохиндей промашливый.
Домнушка хвастливо пела соседу старику:
– Девицей вышла за своего Данилу-женатика. А уж бабник-то был! Ни одного подола не пропущал мимо.
– Маманя, выпей, - налил матери Егор.
– Пейте, молодки, новые на вас колодки, пейте, молодцы, красные у вас пузцы, а вы, старушки, по целому нальете и домой за печь попрете.
– Егорка, ты кем пам доводишься?
– Сын я твои, маманя.
– А как тебя зовут, Егорка?
– Егоркой и зовут. Как нарекла
В доме уже поднялся развеселый галдеж, когда во двор вошли Захар Острецов и Тимка Цевнев.
Острецов приосанился, и они вошли в дом. Острецовым завладели вдовы.
– Ну, чего ты, Захарушка, привалился к студню, как поросенок к корыту? Молви чего-нибудь кругло.
– Скажу тебе, ярочка ты, глядя на лес, не вырастешь.
– Видали таких краснобаев! Съел волк кобылу, да дровнями подавился. Прислонял бы ты, Захарушка, свою буйную головушку к жене.
– Прислонить недолго, да не привяжется ли головная боль?
Сам Кузьма угощал Захара Осиповича, приговаривая уважительно, что трудно председателю властвовать над ними, дураками.
– А ты вот ызешься с нами, легковерными обманщиками. Все-то мы утаиваем, сиротами казанскими прикидываемся.
– Доберусь я до всех вас, подрастающее кулачье! А у меня сорветесь с крючка, вон Тимофей возмужает, завернет вам оглоблн на путь социализма. Да! Наливай, борода дремучая! Пью за самую красивую! Вышла Марья Максимовна - самой светлой звездой на небе меньше стало. Автоном, друг, поздравляю и упреждаю: лелей молодую.
Песни нужно было играть, а зачинщицу Фиену как ветром куда унесло. Кузьма нашел ее в чулане. Плакала, уткнувшись лицом в рушник.
– Влас в сырой земле, а я буду веселиться? Не пойду!
– Дура недогадливая, может, жив наш сокол, да далеко летает.
Фиена повисла на рукаве свекра:
– Батюшка, побожись!
Кузьма обмахнул волосатое лицо.
– Вот те святая икона.
– Но тут же спохватился: - Халява ты разэтакая, трясогузка, в грех ввела!
Фиена выскочила в горницу, притоптывая каблучками, пошла вдоль столов.
Мой муж арбуз,
А я его дыня.
Я к нему подкачусь,
Он меня обнимя,
И закружились веселые женщины в пляске.
– У нас другая припевка к арбузу:
Он вчера меня побил,
А я его ныне.
Фиена схватила за руку Пашку-монашку, дальнюю родственницу Ермолаевой жены. Женпх ее погиб на фронте в Галиции. Ушла в монастырь, но после революции вернулась, поселилась одиноко в избенке: работала на Ермолая за кусок хлеба, вспоминая спасшего ее комиссара Онисима Колоскова, все ждала чуда - вот-вот и заявится он...
– Пусти, Фиена...
Но Фпена вкогтилась в нее, как кошка в ласточку, вытащила в мирской круг горячих азартных людей, пахнувших здоровым потом и вином. Сбился с головы бывшей монашки черный платок, явил людям овсяную копну волос, тонкое лицо целомудренной спесивости.
Под мельницей, под гибельницей,
Мужик бабу миловал,
Всю солому разбрыкал,
пропела ей в глаза Фиена, глумясь над ее нетронутой святостью.
Паша вырвалась, налетела на Якутку, как от огня, откачнулась от него, невольно прижалась к груди Тимки Цевнева.