Былинка в поле
Шрифт:
прищемила сердце, не отпускает, измаяла к концу... Лучше тюрьма, смерть, чем задыхаться в петле - давит чужое имя", - решил Влас так же, как когда-то его отец Кузьма предпочел каторгу жизпп в нераскаянном грехе.
Глубоко, с облегчающей болью вздохнул Влас.
Угапова-Халплова Влас встретил в степной балке, как условились. Серый в яблоках конь Халнлова терся шеей об осинку. Халплов сидел на камне.
– Митрий Иннокентьич, почему не дозволяете открыться во всем?
– Подожди самую малость. Мне
– Я отбегался. Повыматывал ты из меня жилы, Митрий. Водишь меня по бесконечным страданиям. А для чего? Я готов умереть хоть сейчас, но за дело. Не за то же, чтоб в три горла жрали Тютюевы, Ермолаи. Никакая сила ве вернет их оттуда. И хорошо. Настанет покой.
– Да я и не зову тебя к войне. Давай расстанемся подобру-поздорову.
– Митрий, правда меня не пугает, смерти я не боюсь.
Скажи мне, кто убил Илью Цевнева?
– Чаусов, командир Волчьей сотни. Ну и что?
– Хочу развязать узлы.
– Тогда расскажи вдове и детям Чаусова, как ты зарубил его, их отца.
– Мптрий, я выполнял решение твое, трибунала.
А ты? Признайся, я не донесу.
"Этот изработался. Идея не терпит раздвоенности душевной.
– Уганов глянул в глаза Власа.
– Все, кончился Влас, уговаривать бесполезно. Жизнь его потекла не туда.
Жизнь его не только не нужна делу, но даже вредна. Отжил Влас..."
– Я убил Цевнева, - сказал Халилов. И он затянул ту предсмертную песню, которую пели тюрки в подвале купеческого дома.
Влас пошел, разбивая коленями волны ковыля.
– Власушка!
Влас оглянулся. Тишина. Только хруст посохшей травы под ногой. Поднялся с куста кобчик, зачастил крыльями над сурчиной.
Спиной Влас почувствовал опасность, резко обернулся.
В нескольких шагах из-за куста дикой вишни целился в него из нагана Халплов.
Озноб собрал мускулистое тело Власа в тугой комок, и, как развернувшаяся в рывке кошка, Влас прыгнул на Халилова.
Огонь ударил з лицо, опрокинул Власа...
Синяя протока неба наливалась краснотой. Уганов плакал над судорожно вздрагивающим телом Власа.
Потом столкнул тело в выбитую вешними ручьями яму в овражке с тонким слоем чернозема по рваным окраинам, закидал землей.
Ночью зашумел дождь, мокрым гулом наполнился суходол. Песчаным наплывом залило могилу.
11
Когда Автоном спустя время встал на ноги, ему сказали о смерти Власа. И он горько удивился, что мать, когдато поминавшая за упокой живого Власа, теперь не хотела верить в его смерть, продолжая молиться за здравие своего первенца.
Автоном вышел в степь.
Пока хворал, отцеплялся душой от каких-то крючков.
В одну из тяжких ночей он почувствовал, что нельзя пошевелиться, чтобы не задеть что-то. Потянешь травинку - она корнями связана с другими.
Нельзя идти по жизни,
Как-то по-новому входил в жизнь людей. Повзрослел] что ли. он, поостыл лп.
"С Захаром вроде квиты, - подумал Автоном, - забыть все зло, работать молча, жнть в семье и радоваться что живешь... Ничего-то лучше жизни нет. И никакой должности мне не надо".
Оя тихо брел по выбитому утолоченному выгону, и тень его двигалась наискосок. Теперь ему казалось, что больше всех он сам себя запутывал по какой-то горячности и нетерпимости своей.
Потянуло Автонома глухое урчание машин за горой.
Откашливаясь, подошел к совхозным землям.
Косилки стрекотали на клеверном поле, от пахучего сока срезанной вянувшей травы кружило Автоному голову.
Исподлобья смотрел он на Колоскова - рукава засучены выше локтей, на груди рубаха распахнута, бритая башка пропечена зноем. Не по годам азартпо, вызывающе весело хлопал Автонома по плечу, смеялся. Неподалеку пахали на тракторах, вычернивали широкое поле.
– Никто не подымал на такую глубину.
– сказал Кояосков, усмешливо глядя на Автонома: стоял тот на коленях, мял землю, просеивая меж пальцев. Медленно встал, глянул в лицо Колоскова запавшими после хвори глазами, будто вешней полыньей обдал.
– Вам что не ворочать тракторами... Да, вовремя подымаете пар, выгорят сорняки... Онисим Петрович, большую прибыль дает совхоз?
– спросил впритайку.
Колосков вспыхнул, но сдержал себя:
– Нет пока прибыли.
– Без жадности работают ваши. Вон они косят и на солнце поглядывают: скорее бы обед! Потом коней в табун, забыли о них. А настоящий хозяин не ляжет дрыхнуть в холодке, пока не накормит коней али быков... От нас, колхозников, тоже невелика прибыль, Онисим Петрович... Знаете, что мне хочется? Сказать?
– Говори, не опасайся.
– Теперь я ничего не боюсь, окромя глупости, - она опаснее всего... Дайте мне широту. Хочу быть хозяином жизни... не только своей. Пусть не гоношатся, не висят надо мной. Кто хлебом кормит страну, у того и права большие.
– Переходи ко мне в совхоз, а?
– Охотно пошел бы, да судьба моя другая - жить вместе со своими хлебовцами.
В трещинах с разрывами кореньев томилась каленая за прогоном земля, знойный ветер гнал с ковыльных залежей горький прах отшумевшего пожара, и только чернобылинка держалась на пропеченном суглинке. По ней-то и гнал вверх вьюнок свою проволочную спираль с белыми раструбами цветов. Повыше на ковыльном склоне старчески индевела над осиротевшим после змеиного наполза гкавороныш гнездом духменная богородская травка на чьей-то потаенной могилке, затянутой сухими красно-бурыми натеками.