Былинка в поле

Коновалов Григорий Иванович

Пока соседи тушили пожар, увела сестренок в такие заросли в балке, что и найти не могли. На голоса не откликались, уткнувшись лицами в вытканную вьюнками землю. Вообщо-то была она изобретательница. Уж большенькоп, этак лет девяти, подъехала к спуску в село, остановила смирную кобылу на том взлобке, с которого виднелся крест церкви, и решила притормозить телегу, сунув меж спиц колеса ногу. Вовремя подоспел сосед, а то бы хромоножкой век коротала Марька.

На думе перешерстили всю родню Чубаровых. Начали было с предков,

но Максим не велел трогать давно усопших: лежат они в могилках смиренно, есть-пить пэ требуют, с наставлениями, как жить молодым, вряд ли будут докучать по своей покойницкой скромности.

– Кузьма Данплыч далеко не рысак, вот-вот и за печку к своей матери полезет. Упадут старые на руки Марьки.

– Старый да малый - рук нетути, а ротик есть.

– Кузьма еще потянет за двоих.

– Автоном-то прижимист, в мать. Встречаю его на мельнице, мелет подрешетье. Куда отборное-то зерно. Автоном Кузьмич? А он выпялил на меня свои два небушки голубые: на базар, куда же еще?

– Умрет Марька на ихних хлебах-кизяках. На обухе рожь молотят, зерна пе уронят. Из песка умеют веревки вить.

– На работе уморят Марьку. Ведь еще черти на кулачный бои не выходят, а Чубаровы в поле едут. От зари до зарп чертомелят, как каторжане. И абы в чем ходят.

– Автоном-то помешался на работе да на книгах.

А уж одевается! Анадысь в нардоме про клевер говорил, а рубаха на нем по фанетовой земле буздыковые цветочкн.

– Кузьма в одних сапогах полвека топает.

– Он тысячу лет пропылит так-то - до церкви босиком, как гусь лапчатый, а там уж обмуничивается.

– Промеж себя на ножах живут. Не забывайте, Кузьма - убивец. Василиса и сейчас в голос ревет от него в мазанке.

– Это уж брешешь, кума, - Максим засмеялся.
– Василиса скорее прослезит камень, чем сама капнет слезой.

Бабы дали волю своим языкам: к сорока годам постаревшие, они завидовали Василпсиной добротной красоте, щажённой временем, побаивались ее, казалось, все знающих спних глаз.

– Насмешливая Василиса хитрее лисы, смурая.

– Каждому прозвище приклеила. Один - долгоспипный кобель, другой мерзлозубый шайтан, третья - тонколыдая ведьма. А сама чудным языком байт: питак в писке.

– Умная баба, уж врежет, так врежет, будто горячее тавро приложит, подзадоривал Максим родню.
– Кто на самодельных седлах с подушками подпрыгивал в банде, до сих пор не сотрет Василиспных слов с себя: задница в пуху. Министр баба, только размахнуться негде.

– Опоздала родиться, нынче такие во вчерашний день глядят.

– Себя-то раз в год любит, и то по обещанию. Заела Фиену.

– Уж если Фиену щукозубую со света сживает, в желтизну покрасила щеки ее, то Марька-то голубушка не жилица. Нынче на свадьбе веселились, завтра ревмя реви на поминках.

– Ну, черта два укусишь Фиенку. Кажучка эта колючками в каждый хвост цепляется.

–

Фиенка - гостья короткая, до петухов первых.

Муж погиб, уйдет в отдел она.

– Уйдет, да не так, отхватит полхозяйства.

Максим слушал молча, быстро взглядывая на родню.

– Все это нажпвно. А вот жених что за птица?

Встряхните, выбейте блох, как из кошмы, - подкинул он Автонома на растерзание баб.

Женщины, заливаясь хохотом, по-всякому переиначивали имя жениха Автолом, Автол, Талалом, припомнили все: когда маленький Автоном огрызался повелению взрослых, не поклонился старухе. Несуразный, неловкий, гордый.

– А уж кипит-то, буран, да и только. Ее, тихонькую девоньку, до смерти испужает.

– Значит, по-вашему так получается: сын удался в отца, отец во пса, а все вместе - в бешеную собаку?
– спросил Максим.
– И вдруг породнимся, как в глаза глядеть людям? Автоном поумнее иных стариков, характерный, слова на ветер не бросает, вином не балуется, с бабами не озорует. Но пара ли ему наша кроткая песенница, не знаю. Вроде и парнем-то не был он... все с мужиками думы думает. Зови, мать, Марьку, - велел Максим.

Марька вышла из горницы тихо, будто воздухом принесло ее, как лепесток с цветка, остановилась.

– Марья, Автоиом Чубаров... как он?

Никогда прежде Автоном не был даже в мыслях у Марьки, даже в те зимние вечера, когда он на кухне доказывал мужикам пользу науки. При случайных встречах она первой здоровалась с ним, и не как с парнем, шутя и улыбаясь, а почтительно отступив в сторонку, кланяясь, опуская глаза, будто сверстнику отца уважение оказывала. Но после новогоднего гадания заиграли по-девически думы о нем - а ведь ему всего двадцатый год, этому темноусому. Вчера он на улице преступил ей дорогу:

– Почему не глядишь, Марья Максимовна, на меня?
– в угрюмозато-серьезных глазах сине вспыхнула веселпнка.
– Вроде никогда не обижал...

– А меня никто не обижает... на всех и глядеть?

– На всех не надо, а ко мне привыкай - посвататься могу...

Марька забежала в дом, присмирела до сумерек. Тревожно смущала молодецкая ладность крепко сбитого парня.

– Не приземляй взора, ты честная. Гляди прямо, - сказал отец.
– По душе он тебе али нет?

Марька встретилась с умными веселыми глазами его, сморгнула слезы.

– Как вы, тятя с малюй, так и я.

– Жить тебе с человеком. Не вечер, не день. Поругались, потом каждый к своему гнезду. Всю жизнь вместе.
– Отец, сидя на лавке, притянул ее к себе, сжал колет нями, как, бывало, в детстве.
– Мы тебя не торопим, живи дома, сколько захочется.

Она опустилась на колени, склоняясь русой головой в его ноги.

– Если мою волю знать хотите, - я никогда замуж не пойду.

Отец улыбнулся, погладил Марькипу голову, велел сесть на лавку.