Былинка в поле
Шрифт:
Братья Таратошкины до того неразличимо схожи, что даже жены, ходил слух, путали их. Носили кепки козырьком до горбинки носа, и удивительно было, как из-под такого навеса видят дорогу их щуркие глаза. Словом остерегались задеть братьев, боясь мести. Мстили они обычно в праздник или в какой-нибудь радостный для людей день.
– Ну, ребята, Острецова не вы маненько поучили?
– спросил Отчев братьев.
– Дядя Максим, тут классы орудовали, а мы в классах не разбираемся, ты нас знаешь. Мы не увечим человека, издевательства не в нашем характере. По-нашему,
Ерема сдвинул фуражку на макушку и, сказав, что Захарку, умнейшего в Хлебовке человека, бить может только какой-нибудь идиот, снова надвинул ее козырьком на нос. Они сели на скамейку, свернули по цигарке.
На вопрос Отчева, не подозревают ли они кого, улыбнулись снисходительно и нагловато.
– На подозрения нет зрения, тут без подзорной трубы не разглядишь.
– Подзорная труба есть у меня, вот тут, - похлопал по столу Отчев.
– И ножик есть, каким порезали лошадь у Автонома Чубарова.
Братья вышли, но под окнами остановились. А когда Отчев выглянул, выманили его пальцем к себе. Встали по бокам его и, тесня локтями, отвели к колодцу.
– Посмотри вглубь... Так вот, ты от нас ничего не слыхал, Максюта, сказал Ерема и открылся: мол, может, за Марьку отплатили Автоному, лошадей поувечили... совесть держится на ней, и за нее они, грешники и мытари, кому хошь горло перервут. А с Автономом они квиты, пусть он больше не опасается.
А Фома попросил принести из сельсоветского стола ножик, и, когда Отчев принес, братья плюнули на лезвие и бросили в две руки тот нож в колодец.
– Мы случайно той ночью стояли у моста под ветлой, видели, кто выбивал блох из Захария нашего, - намекнул Ерема. Фома же уточнил:
– Чубаровы - не то Автоном, не то Влас.
– Вы брешите, да не забрехивайтесь до полоумия.
Влас-то погиб давно.
– Мертвые-то еще больнее увечают: бьют мослаками, как цепом дубовым...
Братья обняли Отчева, одновременно дунули хладноструйно Фома в правое, Ерема в левое ухо:
– Мы не говорили, ты не слыхал. Аминь!
Долго Захар Острецов зябнул, не вылезал из валенок и пальто. Невеселой была его свадьба. С одной рюмки позеленел, широкий лоб покрылся потом. Однако молодая жева Люся выходила Захара, только стал с тех пор тяжело сосредоточенным взгляд его умных, в темных обводах глаз.
Захар сидел во дворе на завалинке, пил кумыс, когда заехал на коне Халилов.
– В доме есть кто, Захар Осипович?
– Один я, мать на огороде, жена в школе.
– Прекрасно, поговорить надо.
– Халилов привязал коня под сараем, сел на чурбак, с удовольствием выпил налитый из бурдюка в кружку кумыс.
– Тимка Цевнев привез давеча.
– Тимофей?.. Он не мог вас? Ну, знаете, по каким-то давним обидам... Нет, нет, я не утверждаю! Вы, кажется, были правой рукой, ну что-то вроде охранника его отца.
– Да, я служил в его эскадроне. О Тимке выкиньте из головы, товарищ Халилов.
– Выкинуть никогда
Смутно помнил Захар...
Кажется, надежно спрятал своего командира Цевнева Б а гумне в риге Ермолая Чубарова, закидал соломой сморенного сном, ворота подпер жердью, коней поставил за омет и всего-то на часик отлучился навестить свою матушку. Она заспешила в погреб за молоком, тайно от сына прихватила его винтовку, на избяную дверь накинула чепок. Захар выдавил окно, вылез на двор в то самое мгновение, когда мать подняла над колодцем винтовку. Оглянувшись на сына, она разжала пальцы, и винтовка упала в колодец.
Захар увидал, как два конника ведут связанного Цсввева. Впереди и позади ехало несколько всадников. Липа закрыты башлыками, а один был в зипуне, подпоясанный патронташем. Захар смешался со все густевшей толпой вокруг телеги. У дома Ермолая остановились.
– Узнаете этого вора? Чей он?
– спросил один, лвшь чуть оттянув башлык, прикрывавший усы.
– Богов этот человек, - ответил уклончиво Ермолай, косясь на избитого Цевнева, стоявшего между всадниками. Рот Ильи был завязан широким ремнем, пристальный гзгляд отыскивал кого-то среди растерянных, изумленных людей.
Жена Ермолая Прасковья Илларионовна напевно и яростно взликовала, так всплеснув руками, что с плеч упала накинутая шубейка:
– Анчпхрист, что ли, попался?
Ермолай двинул ее локтем, и она, икнув, прикусила язык.
– Антихристу, сказано, пятьдесят лет, а этому и сорока нетути, - сказал всадник в зипуне.
Тут подъехали верхом на низкорослом мерине Кузьма Чубаров, почти чертя опорками подсохшую супесь.
– Слазь, борода!
– скомандовал ему, видно, начальник этого дикого отряда.
– Да я и так почти стою на земле.
– Знаешь этого вора?
– Человека этого хорошего как не признать. А вот зачем вы лица свои попрятали, как азиатские невесты? Отпустили бы вы Илью, хватит маяться людям.
В понакрытую вечерней зарей степь увели Цевнева.
В тревожном разливе зари полз Захар по сухим будылъям лебеды. Горел костер из коровьего помета, спутанные, кормились кони на попасе. Двое допрашивали Илью Цевнева, сидевшего у костра со связанными назад руками.
Потом ему помогли встать, подтолкнули на край кирпичной ямы. Вскинули винтовки.
Захар уткнулся лицом в землю, зажал уши. Арапниками щелкнули выстрелы. Он поднял лицо. Кони вскинули головы, потом снова стали щипать прошлогоднюю травку-зимовуху. Поправив башлыки, все сели на коней, потек сырой звук копыт, на дороге четче загудел удаляющийся топот перешедшего на галоп отряда. Догорал костер, несмело побежало пламя по сухому травостою, замерло, истаивая дымок.
Захар зашел с другой стороны от реки, утопая по Щиколотку в иле, нанесенном недавно схлынувшим половодьем. Спустился в яму - забегала, затрепыхалась рыбешка, мелькая гребешками поверх воды. Пахло тиной.