Былинка в поле
Шрифт:
– Не верь Василисиной хворп. Псовая болезнь до поля, бабья - до постели.
– Эх, Карпей, женился бы ты на соседке, на Мавре.
Сыт и пьян и нос в табаке.
– Старуха!
– Какая она старуха? Женись, Карпей, ведь одна головня и в поле гаснет, а две дымятся.
– По твоей жизни вижу - дымятся, аж не иродыхыешь.
Кузьма безнадежно махнул рукой - такого пустобреха не переговоришь.
На другой день увидали они Васплпсу - будто плыла за стеноп подсолнухов ее гордая голоза. Накормила лепешками с каймаком, спустилась к
– А ты не стесняешься меня, мужика, зпать, презпраешь до пустоты.
– Карп, да разве ты мужпк? Бутылка ты из-под водки, кругом за версту от тебя мухи дохнут от вопи.
– Василиса смывала со щек кислое молоко, мыла шею в завитках черных волос, искоса глядя на Карпея усмешливым горячим глазом.
– Грех один остался от тебя. А вроде был человек видный.
– Из-за меня убегала от мужа, - прошепелявил Карпей.
– Ну и дурак, коли думаешь вкрппь. Себя я обороняла. Прпневолька мне хуже смерти. От человека не потерплю, поклонюсь только богу, да и то своему. Кузю не задевай - мой он. Да такого героя поискать.
Карп хохотал, ощерив желтые прореженные зубы.
– Придурок он, блажной.
– Это с вами, дураками-ветродуями, он простенький, а один с собой мудрец.
– А с тобой?
– серьезно и больно спросил Карпуха.
– По-всякому бывал. Начну ум выказывать, он диву дается: эко какая премудрая? Ох, как он знает людей, потешает пх, а живет своими думами... Молчал. Бывало, ночью в поле проснусь, а он глядит на звезды, сам с собой душевно беседует.
– Василиса, ну хоть что-нибудь есть у тебя в душе-то обо мне? Помирать нам скоро, скажи правду? Окромя слова, мне уж ничего не надо теперь.
– Росток-то по весне был веселый, да ветром скрутило, перевило... Калека ты перехожая, жалко тебя, а может, не тебя, думы свои давние, глупые, девичьи. Поумнели, присмирели.
Из упрямства Карп не покидал таоора, чтоб не оставить Василису и Кузьму вдвоем. Взяла она зипун, кинула на плечо мужа:
– Сходим в лесок, натек оерезовый найдем.
И пошли они рядом, не оглядываясь.
На другой день Карпей напился с утра, привезла ему водку дочь Фиена. Кузьма пахал один. Заворачивая быков в борозду у табора, он слышал: начинает сват одну и ту же песню - "Со востока ветерок дует" - и никак не двинется дальше первых слов. Ночью Карпей пропал. Кузьма поутру так и не дозвался его. Спустился в овражек к колодцу, спустил бадью, а вытащить не мог. Нагнувшись, не сразу разглядел в сумеречной глубине чьи-то руки, удерживающие бадью.
– Кто там? Вылазь, а то камешек кину.
– Не надо камень, сват Кузьма, это я тут прохлаждаюсь.
Насилу вытащил Кузьма Карпея. Ьдва шевелил тот синими губами:
– Черт водил меня всю ночь. То на наклестку рыдвана посадит, то на быка верхом, а потом надоело ему вожжаться со мной, спустил в колодезь. Мокни, говорит, тут до второго пришествия.
Работал Кузьма так, что быки не терпели, а он хоть бы что. За обедом сидел недолго,
– Бог напитал, никто не видал, семеро видели и то не обидели, приговаривал Кузьма.
И только довалится до зкпуна под рыдваном, положит голову на кулак уснет мгновенно. Карпей еще укладывается, ворочается, а он уж вскочил, потирает свою воловью, иссеченную морщинами шею в седом волосе, приветливо улыбается молодыми глазами, блестят в бороде ровные белые зубы. Схватит оборкой посконную рубаху на поджаром стане, подтянет ошнурок коричневых с белыми полосками порток и за дело - пока быки кормятся, сбегает в разнолесный колок.
Всегда для Карпея неожиданно тихо, как из-под земли, выплывала из подсолнухов или из леска его огромная и легкая фигура. Приносил травы девясилом, зверобоем, душицей и шалфеем увесил рыдван, в мешочке хранил змеиные выползки. И опять до вечерней зари ходит босиком за плугом.
– Черны твои ноги, сват, отруби, брось собакам - есть не будут.
Кузьма только отмахивался рукой, зачарованно глядя на вечернюю зарю. Спокойно, незлобиво нащупывал душой свое место в жизни новой, мысленные слал советы тяжко оступившимся сыновьям Власу, Автоному, чтоб скорее кончилось их бездорожье, посветлел бы перед их очами завтрашний день. Во всем-то деявшемся в людской жизни чуял он предопределение неслышное, как тень орлкного крыла.
Если закрапает дождь, Карпей завалится спать под монотонный шумок по пологу на рыдване. Кузьма же чинил чего-нибудь или надевал зипун, бродил вокруг, выговаривая неразумно разыгравшемуся дождю.
– Подумал бы: ну что я иду? Людям хлеб гною, пырей на пашне развожу. Отстрадуется народушко, тогда бы и полил, как из ведра, развез хляби небесные.
Карпей временами подшучивал над Кузьмой, в полночь заскрипит рыдваном, а сват вскакивает:
– Никак опоздали! Люди поехали работать.
– Куда ты, полуношник? Быки еиде не набили требуху травой. И для кого ты жилы тянешь из себя? Другие небось не запотеют.
Кузьма не думал: для кого он старается. Привык всю жизнь крутиться в работе, потому что безделье - страшный грех.
В последнюю ночь в степи Карпей надел задние колеса на переднюю ось, а передние - на заднюю. Ехали домой, Кузьма заваливался назад, не догадываясь о проделке лукавого свата. Карпей похохатывал, щеря щербатый рот, пока встретившийся им Максим Отчев не ахнул, удивленный:
– Кузьма Данилыч, что с тобой стряслось? Так-то ты в новую жизнь двигаешься? Задом наперед?
Кузьма молча обошел вокруг рыдвана, переставил колеса, тоскливо хмурея лицом.
Карпей льстиво и в то же время ерничая доложил Отчеву, сколько они распахали ковыльной залежи.
– Уж мы постарались удоволить ведущих нас в обновленную жизнь!
– Молодцы старики. Старый конь борозды не портит, видно, правду говорят.
Отчев отозвал Кузьму в сторонку, упрекнул с горькой злостью: