Быть Хокингом

Хокинг Джейн

Карьера Джонатана складывалась не столь стремительно, как у Стивена; фактически она только началась. Помимо пережитой им личной трагедии, бытовые перипетии едва сводящего концы с концами музыканта время от времени погружали его в уныние и хандру. Бывший руководитель церковного хора и выдающийся ученый колледжа Святого Иоанна, он был достаточно амбициозным, чтобы находить перспективу прослужить всю жизнь преподавателем по фортепиано огорчительной. Однако его природная замкнутость и скромность препятствовали раскрытию его истинного таланта: он прекрасно играл на рояле и клавесине. Он горячо любил и прекрасно знал музыку барокко [134] , в частности Баха, и ему превосходно удавалось ее исполнение на подлинных инструментах этой эпохи; но этим знаниям и умениям не находилось применения в повседневной рутине преподавателя музыкальной школы. Он был убежден, что его миссия состоит в том, чтобы отучить современную публику от резонансных музыкальных инструментов и интерпретаций эпохи романтизма и возродить популярность утонченной техники исполнения эпохи барокко; но он не знал, с чего начать. Подлинность

исполнения стала одним из предметов дискуссий за обедом, когда дети, занятые болтовней, позволяли взрослым поговорить о своем. Стивен дразнил Джонатана, высказываясь с прагматичной точки зрения по поводу необходимости постоянной настройки клавесина; он считал, что стальная рама решила бы все проблемы. Джонатан подчеркивал, что в таком случае инструмент стал бы неприменим для исполнения музыки барокко в ее оригинальном звучании и его оказалось бы невозможно переносить. Фактически из него бы получилось обычное пианино.

134

Период в развитии европейской академической музыки приблизительно между 1600 и 1750 годами (до смерти И. С. Баха).

Несмотря на шутки, Стивен был настроен доброжелательно и вместе со мной все больше погружался в занятия музыкой. Мы уговаривали Джонатана сделать решительный шаг и перейти от преподавания к исполнению. Такая перспектива ставила перед ним дилемму, которую он прекрасно сознавал. Для того чтобы стать исполнителем, он должен был отказаться от большей части своей преподавательской практики и посвящать время оттачиванию мастерства и репетициям. Но преподавание обеспечивало ему средства к существованию. Требовалось достаточно много времени для того, чтобы начать зарабатывать исключительно исполнительством. Тем не менее у него было одно значительное преимущество: обладание собственным инструментом. В его маленьком доме в противоположной части Кембриджа, напоминавшем мне наш дом на Литл-Сент-Мэри, было хорошее пианино, а б'oльшую часть жилого пространства занимал клавесин, который он построил своими руками. Поэтому можно было считать, что он готов к началу сольной карьеры; ему просто не представлялось возможности ее начать.

Чем больше мы втроем обсуждали эту дилемму, тем яснее нам становилось, что для того, чтобы наработать репертуар и получить признание в качестве исполнителя в высококонкурентной среде, одновременно продолжая зарабатывать преподаванием, Джонатану следовало самому создать себе возможности. Это можно было сделать постепенно с помощью саморекламы и работы с благотворительными организациями. Он построил взаимовыгодные отношения с различными фондами, вступив в их члены; в частности, общества, связанные с проблемами лейкемии и других видов рака. Он давал бесплатные сольные концерты, таким образом приучая себя к деятельности концертирующего музыканта; здесь нужно было не просто играть по нотам, но и преодолевать волнение, планировать и представлять программу. Благотворительные учреждения получали сто процентов кассовых сборов за вычетом стоимости рекламы.

Тем временем я наконец-то с облегчением поняла, что мое интеллектуальное странствие близится к концу. Мне не нравилось думать о том, сколько времени потребовалось на написание диссертации: признаться честно, на это ушло двенадцать лет и два ребенка. Мой научный руководитель Ален Дейермонд был прав, когда настоял на том, чтобы я осталась в Лондонском университете: любой другой уже давно исключил бы меня. Путь был тернистым и трудным; когда я в унынии считала его нескончаемым, появился Джонатан и стал моим болельщиком на финишной прямой. Джонатан выражал достаточный интерес к теме исследования, чтобы придать мне сил; в конце каждого дня он спрашивал, чего мне удалось достичь, выслушивал несколько поэтических строк и помогал сортировать картотеку и кипу заметок, написанных на обрывках бумаги. Этой поддержки было достаточно для того, чтобы я сконцентрировалась на написании последней главы диссертации, темой которой стал анализ языковых особенностей популярной кастильской поэзии позднего Средневековья.

Кастильская лирика была жизнерадостной и многоцветной, изобилующей характерными для средневекового искусства образами садов, растений, фруктов, птиц и животных, символизирующих многогранность любви. Многие из них имели религиозные коннотации и встречались в культуре всех европейских стран. Сад символизирует привлекательные черты возлюбленного, а также добродетели Девы Марии. Фонтан в центре является как источником жизни, так и символом плодородия.

Яблоко – это греховный плод, груша – фрукт божественного искупления, но в светском контексте оба этих фрукта символизируют сексуальность. Роза обозначает мученичество и Деву Марию, но также это и один из самых распространенных образов, передающих чувственную красоту возлюбленной. Испания создает собственный ряд ярких образов, почерпнутых из ее красочных пейзажей. Фрукт, который пробует несчастная монахиня, – это горький лимон, в то время счастливые возлюбленные прогуливаются в тени сладко пахнущей апельсиновой рощи. Оливковая роща также становится местом встречи возлюбленных. Тот факт, что многие из этих образов прослеживаются в поэзии евреев сефардской диаспоры, изгнанных из Испании в 1492 году, а также в поэзии Нового Света, говорит об их ранних фольклорных истоках. Тематически эти стихотворения поддерживают непрерывность традиции, связавшей их с галийскими и мосарабскими предвестниками: кантигами и харджами. Песни обычно исполняются девушками, повторяется мотив отсутствия любимого, влюбленные встречаются на рассвете, в стихах фигурирует образ матери.

В краткие получасовые промежутки занятий в будние дни мне стало непривычно легко работать. Петь по выходным также получалось все лучше и лучше. Я жадно атаковала любую партитуру, предложенную Найджелом – моим личным Свенгали [135] , – будь то Шуберт, Шуман, Брамс, Моцарт,

Бриттен, Бах или Перселл. Благодаря Стивену, я быстро обзавелась собственной нотной библиотекой, так как он задаривал меня сборниками всех этих композиторов на день рождения, Рождество и по другим праздникам. Иногда меня приглашали спеть сольную партию в церкви. Сначала я испытывала жуткий страх сцены, но постепенно он стал спадать, и тогда голос, который Найджел своими усилиями превратил в инструмент, поразил меня саму. Из меня исходил звук, имеющий мало общего с моей тихой, неуверенной речью. Мощный и уверенный, это был чей-то чужой голос, голос уравновешенного, сильного и независимого человека.

135

Персонаж романа английского писателя Джорджа Дюморье «Трильби», гипнотизер, подчиняющий волю девушки Трильби, только под его властью способной петь. Роман стал прообразом «Призрака Оперы».

В один из весенних выходных к нам в гости приехали мой брат Крис и его жена Пенелопа с новорожденной дочерью. Я представила Джонатана как нового друга. Они не требовали от меня отчета об обстоятельствах, которые мне и самой было бы трудно объяснить. Они оказались восприимчивой публикой, оценившей наше выступление, состоящее из нескольких песен. Позднее Пенелопа сказала, что во время пения атмосфера в гостиной была наполнена волшебством, как если бы на наш дом снизошел неземной покой. Ее слова еще больше укрепили мое доверие к нашему новому другу. Крису очень понравился Джонатан. Перед отъездом он отвел меня в сторону специально, чтобы сообщить, что он находит Джонатана прекрасным человеком, особенно подчеркнув в нем замечательный византийский разрез глаз. Позже он позвонил мне из Девона. Мы долго разговаривали по телефону, обсуждая мою ситуацию и то, как она изменилась. Я очень серьезно отнеслась к совету, который мне дал Крис. Он сказал: «Ты стояла у руля своей маленькой лодки долгие годы, управляя ею в бурных волнах неизведанных морей; если появился человек, готовый взойти на борт и отвести твою лодку в безопасную гавань, то ты должна принять его помощь».

Тем летом нас посетила бывшая директриса школы Сент-Олбанс, мисс М. Хилари Гент. Визит к нам стал частью ее ежегодного турне по стране, в процессе которого она посещала бывших коллег и учеников, с кем общалась на протяжении своей многолетней преподавательской карьеры. Память мисс Гент на лица, имена и обстоятельства была исключительной. Она создала собственную социальную сеть, наводя контакты между бывшими ученицами и бывшими учителями, а также знакомя людей, которые никогда не сталкивались в школе. Весьма наблюдательная, она в прежние годы проявляла беспокойство в связи с моей усталостью и утратой присутствия духа и старалась поддержать меня, посылая мне немного формальные, но ободряющие письма и снабжая адресами девушек из Сент-Олбанса, переехавших в Кембридж. Я редко пользовалась этой информацией, поскольку моя жизнь настолько осложнилась, что я предпочитала компанию пожилых людей – ведь я сама в возрасте тридцати трех лет столкнулась с проблемами старости и нуждалась в философском взгляде человека, который так же, как и я, имел дело с болезнью и смертью.

Примерно раз в две недели я посещала самого пожилого человека из всех, кого я знала: миниатюрную седовласую Дороти Вулард, бывшую художницу. Я сидела с ней в ее уединенном жилище, слушала ее рассказы о прошлом, сочувствовала ее недовольству в связи с ограничениями ее нынешнего положения. Ее комната становилась тихим оазисом одиночества и раздумий в моей перенасыщенной делами повседневной жизни. Дэ-Вэ, как мы ее называли, преподавала в Бристольской школе искусств; девочкой она видела королеву Викторию – крохотную старушку, приехавшую с королевским визитом в Бристоль. Она рисовала картины для кукольного дома королевы Мэри в Виндзорском замке, а во время Первой мировой войны работала в Адмиралтействе, рисуя карты. Она ни разу не была замужем, но долгие годы заботилась о своем обожаемом учителе, в старости прикованном к инвалидному креслу. Его портрет, ее величайшее сокровище, висел в ее комнате среди обширной коллекции ее собственных мастерских гравюр и акварелей. В возрасте, когда большинство людей уже не занимаются полезной деятельностью, она переводила книги на азбуку Брайля. Она сохранила проворность движений в свои девяносто лет и была настолько гибкой, что однажды поразила моих родителей, встав из-за стола и нагнувшись, чтобы коснуться пальцев ног. Свое долголетие (она прожила до ста лет) и бодрость она частично относила к эффектам чая yerba mate, южноафриканского сбора, которым всегда меня угощала. Среди моих пожилых знакомых только мисс Гент, бывшая на десять лет моложе, могла сравниться с ней во внимательности, ясности мышления и сообразительности. Им обеим была дарована восприимчивая мудрость старости и чувствительность к проблемам больных людей – качества, которых, как мне всегда казалось, не хватает молодым.

Джонатан был с нами во время субботнего визита мисс Гент. Между ними сразу же завязалась беседа. Они проговорили весь вечер, в то время как я и Стивен – знаменитый бывший ученик подготовительного отделения школы Сент-Олбанс для девочек – слушали их разговор. Оказалось, что у Джонатана, которому не было и тридцати, и мисс Гент, которой давно перевалило за семьдесят, нашлось много общих знакомых, поскольку музыка и концерты стали одной из множества тем, где она была сведуща, как никто другой. Она сделала паузу в разговоре, чтобы помочь мне приготовить чай. На кухне с неожиданной для умудренной опытом пожилой старой девы откровенностью она сразу же заявила: «Я так рада, что у тебя есть Джонатан». Она испытующе взглянула на меня, как если бы спрашивала себя, стоит ли выразиться еще более открыто. «Ты так долго боролась со всем в одиночку, – продолжала она. – Я не знаю, как ты умудрилась справиться; тебе действительно нужна помощь и поддержка. Он прекрасный молодой человек». Мне показалось, что со мной говорит многоопытная Тельма Тэтчер; говорит, что мои отношения с Джонатаном несут на себе печать судьбы и ее дар необходимо принять.