Быть Хокингом

Хокинг Джейн

К счастью, младенец так устал после длительного рождения, что спал день и ночь; если бы не это обстоятельство, несколько недель после его рождения стали бы для меня еще б'oльшим испытанием, если это вообще возможно. Я была нужна всем и сразу. Потребности Стивена никуда не исчезли; потребности новорожденного никто не отменял; Люси нужно было внимание и поддержка в ситуации появления юного соперника. В добавление к этому тяжело больной Роберт находился в больнице и тоже нуждался во мне. Проведя одну ночь в детском отделении, он проснулся, с головы до ног покрытый сыпью. Было непонятно, что это: инфекция или аллергия на пенициллин. Поскольку не было способа определить причину, его перевели в инфекционное отделение, чтобы исключить заражение других пациентов детского отделения. Там его положили в изолятор: еду передавали через окошечко, медицинский персонал был одет в защитную униформу, перчатки и маски. Посещение ограничивалось; посетителям следовало использовать такие же средства защиты, как и медсестрам. Роберту

было скучно, одиноко и плохо; он лежал на кровати, и слезы струились по его разгоряченным щекам.

Больше всего мне хотелось, чтобы они поняли, что я не собираюсь оставить Стивена или развестись с ним, а Джонатан не побуждает меня к этому.

Мои визиты в больницу происходили между кормлениями младенца, которому исполнилась одна неделя. Накормив, вымыв и уложив его, я бежала в больницу, чтобы провести несколько часов с Робертом, читая ему книги и играя в игры, перед тем как отправиться домой для следующего кормления. Так мы жили до тех пор, пока Роберта не выписали из больницы. Мать Стивена старалась как могла, помогая по дому: ходила за покупками и готовила еду, но для нее одной было слишком много работы. Помощь Джонатана требовалась более чем когда-либо. Он присматривал за Стивеном, носил тяжести, водил Люси в школу и навещал Роберта, иногда предоставляя мне возможность отдохнуть. К сожалению, он только мельком виделся с Изабель до этого кризисного периода. Поскольку она приезжала в Кембридж гораздо реже, чем мои родители, возможность познакомить их просто не представилась. Я понимала, что никто из Хокингов, в отличие от наших близких друзей, не сможет интуитивно разгадать значение присутствия Джонатана в нашем доме. Тем не менее я надеялась, что я заслужила их уважение тем, что долгие годы заботилась об их сыне, и доверие в том, что я делаю все возможное для него и детей в наших трудных обстоятельствах. Я надеялась, что они смогут проявить некоторую симпатию или, по крайней мере, терпимость. Больше всего мне хотелось, чтобы они поняли, что я не собираюсь оставить Стивена или развестись с ним, а Джонатан не побуждает меня к этому.

Обговорить все это с Изабель не находилось возможности. Когда мы все-таки остались наедине (в доме были только мы и ребенок), она взяла инициативу на себя, застав меня врасплох. Она взглянула на меня и громогласно возгласила: «Джейн! Я имею право знать, кто отец Тимоти. Это Стивен или Джонатан?» Я ответила на ее тяжелый взгляд, расстроенная тем, что она так быстро сделала выводы – и такие нелицеприятные. Все наши с Джонатаном усилия по сублимации наших страстей и сохранению отношений в тайне оказались растоптаны. Правда заключалась в том, что у Тимоти никак не могло быть другого отца, кроме Стивена. Изабель не удовлетворил мой правдивый ответ. Вместо того чтобы успокоиться, она как с цепи сорвалась:

«Ты же знаешь, что ты никогда нам не нравилась, Джейн. Ты не вписываешься в нашу семью!» Позже она извинилась за свой срыв, но, пожалуй, уже слишком поздно.

На следующий день Фрэнк Хокинг приехал в Кембридж ранним утром, срочно вызванный женой. Я стояла у окна, наблюдая за тем, как они исчезают в боковой аллее в целях конспирации. Вскоре после этого они удалились с надменно-презрительным видом, не попрощавшись со мной. В результате всех этих травматических событий, совпавших по времени, я в какой-то момент обнаружила, что у меня не хватает молока, чтобы кормить двухнедельного ребенка. Тимоти оправился от своего постнатального оцепенения и оглашал дом звучными криками, исходившими из его львиных легких. Стивен, не терпя возражений, разрешил ситуацию собственным способом: прихватив восьмилетнюю Люси, отправился в город и вернулся с целым ворохом бутылочек, сосок, стерилизаторов и детской смеси. Так бесславно закончились мои жалкие попытки выкормить третьего ребенка, а у Джонатана прибавилась еще одна обязанность. Каждый вечер перед уходом домой он готовил запас разведенной смеси на весь следующий день и ставил в холодильник.

Несколько недель спустя, когда я готовилась к крещению Тимоти в начале июня, Стивен получил письмо от своего отца. В письме говорилось, что Фрэнк связался с американскими докторами в Далласе, штат Техас, занимающимися разработкой лекарства от мотонейронной болезни. Эти доктора приглашали Стивена приехать в Америку, чтобы стать одним из первых пациентов. Казалось, что речь идет о свершившемся факте. Все мы – Стивен, Роберт, Люси, Тимоти и я – по мановению волшебной палочки должны были переехать со всеми причиндалами в Техас, где Стивен будет проходить длительный курс лечения в течение долгих месяцев, если не лет. Письмо передали мне без комментариев и объяснений, так чтобы мне было понятно, что решение остается за мной.

Моя душа плакала, а разум отказывался постигать масштабы ответственности, которой от меня ожидали. Конечно же, если существовал шанс излечить Стивена, я не могла пренебречь им. Тем не менее задача, которую ставили передо мной и моей семьей, была непосильная, превышающая все ранее пережитое, вместе взятое. Детей пришлось бы забрать из школы, вырвать из знакомой среды и лишить дома, в котором они были в безопасности и счастливы, и перевезти в огромный чужой американский город. Этот город ничем не напоминал бы Пасадену. Непонятно было, откуда нам брать

средства на существование, как будет организовано проживание и транспорт. Я, мать шестинедельного ребенка, должна была вырвать с корнем всю семью, трех детей и их парализованного отца, перевезти их через океан и с нуля создать для них дом на неопределенный промежуток времени. В письме не содержалось ни указаний на способы достижения этой цели, ни обещания или хотя бы намека на иную помощь, кроме уже испытанной практики – помощи Роберта, ни уверений в том, что лечение пройдет успешно. Болезненные воспоминания 1967 года о поездке в Сиэтл всплыли на поверхность, затопляя мое сознание, в тысячу раз приумноженные печальным опытом прошедших лет.

Дата крещения нашего сына приближалась; тем временем я не могла утаить предоставленного мне выбора от моих родителей. На церемонии крещения присутствующие разделились на два враждующих лагеря. В ситуации, требующей от всех невероятной тактичности, Хокинги встали в углу гостиной, не удостаивая вниманием остальную часть собрания: моих родителей, крестных Тима и их семьи, а также нескольких близких друзей. Атмосфера была настолько невыносимой, что в какой-то момент я ушла из гостиной и укрылась в спальне. За мной последовал мой отец, прекрасно понимающий, под каким давлением я нахожусь. Он был достойным интеллектуальным соперником Хокингов, но полностью лишен присущих им притворства и снобизма. Из кармана он достал листок бумаги. «Джейн, – сказал он, – прочти это, хорошо? Если ты одобряешь, я отошлю это письмо Фрэнку Хокингу». Углубившись в чтение, я почувствовала, как меня переполняет благодарность по отношению к отцу за его вмешательство. В письме предлагалось прекрасное разрешение дилеммы, не подвергающее риску мои отношения со Стивеном. В простых словах он констатировал тот факт, что мы все служили интересам Стивена, но что Хокинги, должно быть, понимают, что забота о двух детях и младенце – об их внуках – в добавление к заботе о Стивене не позволяет мне отправиться в Техас. Он предложил, чтобы в случае их убежденности в эффективности лечения они сами сопровождали Стивена в Техас. Снова мой отец, иногда требовательный, всегда благородный и скромный, пришел ко мне на помощь в самой интеллигентной и ненавязчивой манере. Письмо было отправлено. Ответа так и не последовало.

После стольких лет плохо скрываемой нетерпимости Хокинги набросились на меня со всей своей неприкрытой желчностью и вопиющей неделикатностью – как раз в тот момент, когда я была на пределе сил, только что родив третьего ребенка и сидя у постели больного старшего сына. Их неприязнь превратилась в нескрываемую враждебность. Глупо с моей стороны было не замечать их злобу и не подготовиться к нападению; глупо было жить в наивной надежде на лучшее. Они являлись ближайшими родственниками Стивена, и я считала своим долгом пытаться наладить с ними хорошие отношения. Именно по этой причине я со своей стороны продолжала соблюдать приличия. Нравилось мне это или нет, их кровной связи со Стивеном никто не отменял.

После стольких лет плохо скрываемой нетерпимости Хокинги набросились на меня со всей своей неприкрытой желчностью и вопиющей неделикатностью.

Зимой мы получили известие о том, что доктора из Техаса были готовы отправить свое лекарство в Кембридж. Тем не менее консультирующий невролог Адденбрукского госпиталя высказал твердое мнение о том, что лекарство не было протестировано, его действие не подтверждено и оно не подходит для лечения мотонейронной болезни. Он подозревал, что Стивен оказался бы в роли подопытного кролика и что исследователи хотели использовать его репутацию и публичный имидж, связанный с его именем, чтобы привлечь финансирование. Препарат пришлось бы применять в больнице на протяжении длительного периода, а шансы на положительный исход были минимальные. Мотонейронная болезнь уже настолько поразила организм Стивена, что у него почти не осталось активной мускулатуры; а всем врачам и даже обывателям хорошо известно, что нервная ткань не восстанавливается. В те дни наибольший риск для его здоровья представляла пневмония, а не мотонейронная болезнь как таковая. Предлагаемое лечение было бы бесполезной тратой драгоценного времени Стивена, одной из тех химер, против которых сам Фрэнк Хокинг предостерегал нас так настойчиво в 1960-е.

11. Турбулентность

Вероятно, я была бы менее огорчена поведением Хокингов, осознавая, насколько безоговорочно я могла положиться на семью Джонатана. С неподдельной добротой они неустанно посвящали себя другим людям, кем бы они ни являлись, какого бы происхождения они ни были. Они не делали никакого различия между семьей, друзьями, прихожанами и совершенно незнакомыми людьми. Любой попавший в беду, богатый или бедный, мог прийти на порог их дома и днем и ночью, будучи уверенным в том, что ему не откажут в помощи, сочувственно выслушают и даже накормят в придачу. Мне с трудом верилось, что даже самые благонамеренные родители могли бы с пониманием отнестись к той ситуации, в какой оказался их старший сын, и с принятием – к семье, в которую он вошел. Я ошибалась. Во время нашего первого визита в их приходской дом они обходились с нами – Стивеном, детьми и мной – как с самыми желанными гостями и как будто бы искренне были рады нас видеть. Никогда из их уст не прозвучало ни малейшего намека на осуждение нас или нашей ситуации.