Быт русской армии XVIII - начала XX века
Шрифт:
Майор Каратаев, рослый, видный мужчина, баловень счастья (как его звали в полку), еще в молодых летах и в маленьких чинах всегда был отличаем и протежируем начальством, то есть его посылали всюду на ординарцы и во всевозможные почетные и видные караулы, а в заключение, в знак особенного начальственного благоволения, отправили в Образцовый пехотный полк для усовершенствования в деле вытягивания носка и салютовки. Повезло и тут Каратаеву: новое начальство не могло нахвалиться им, видело в нем олицетворенную грацию и решило оставить его в кадрах; но тут вышло маленькое обстоятельство, совершенно неслужебное, но повредившее по службе. Жена, или сестра жены, или нечто в этом роде одного из начальников майора (в то
Приехал майор в полк, но уже не тем, каким оставил его, приехал оперившимся, с познаниями, с деньжонками; завел лошадей, повел большую игру, — словом, задал тону, зажил барином. Разговор майора стал пестреть французскими фразами, иногда довольно нелепыми, но тем не менее французскими. Майор мало обращал на это внимания, он шиковал, он тонировал и до того дал знать себя, что в полку смотрели на него как на что-то необыкновенное и прозвали «непостижимым». Но непостижимый майор очень постигал себя и сферу, в которой обретался; и, к чести его отнести надо, остался славным товарищем, веселым собеседником, справедливым, добросовестным начальником и благороднейшим человеком, готовым на всякое дело. Часто убивал я время, слушая его восторженные рассказы на любимую тему о житье-бытье в Образцовом полку, о летах его молодости, или, как он сам выражался, быстро, бурно и невозвратно пролетевшей молодости, о временах амурных похождений.
Полку было назначено движение вперед. Полковой командир потребовал меня к себе.
— Вчера был я у начальника дивизии, — сказал он, — и он требует, чтобы вы приняли роту; он изъявил даже мне свое неудовольствие, что вы до сих пор не командуете.
— Но ведь я, полковник, как вам небезызвестно, со дня на день ожидаю откомандирования, — сказал я.
— Вы уж четвертый месяц ожидаете со дня на день, а все нет толку, Бог даст, и останетесь; знаете, мне бы очень не хотелось расстаться с вами.
— Очень вам благодарен, полковник, но я не переменяю своего намерения.
— Ну, что будет, то будет, а пока роту все-таки принять надо. Не обижайтесь, — сказал он, помолчав немного, — если я вам дам несколько полезных советов; я вас полюбил с первого разу и теперь хочу говорить, как отец с сыном. Уверен, что вы поймете меня. Рота у нас, — продолжал полковник, — нечего греха таить, кому это не известно, — капитал, с которого ротный командир получает проценты; но один, изволите видеть, довольствуется законными, а другой, как ростовщик, берет безбожные, и все ему мало; он так и норовит, как бы весь капитал к рукам прибрать.
— Что же из этого следует? — спросил я.
— Прошу вас, — сказал полковник, протянув мне руку, — я знаю, вы благородный человек, довольствуйтесь законными, не обижайте бедных солдат, им и без того трудно.
— Помилуйте, полковник, за кого вы меня считаете? — вскричал я. — Да если б я дерзнул подумать о том, чтобы взять копейку с роты, я был бы подлецом в собственных своих глазах.
— Только бы в своих и были, — довольно сухо отвечал командир. — И к чему крайности? — продолжал он тем же тоном. — Не брать вовсе — нельзя, благоразумная экономия необходима; есть случаи, где с вас же спросят, откуда тогда возьмете?
— Но подобных случаев быть не может и не должно быть, если все командуют добросовестно.
— Вам так кажется? Ну вот, если я, например, потребую, — что обыкновенно и делается, — чтобы вы построили на всю роту новые фуражки или сделали бы новые галстуки да набрюшники; что, из своего кармана вы это делать будете, коли не запаслись экономией?
—
— Я, батюшка? — сказал полковник, как бы испугавшись моих слов. — Да я-то из каких сумм? Нет, на этот случай должна быть экономия; мало ли мы, полковые командиры, подобных случаев на себе испытываем, — нам ведь тоже потачки не дают, беспрестанно требуют, чтобы мы распорядились экономическим или хозяйственным образом, а сумм не отпускают.
— Но ведь казна отпускает, куда же все это идет?
— Ну, уж про это старшие ведают, — сказал полковник, принужденно улыбаясь. — Да вот, например, пуговицы, — продолжал он, видимо, обрадованный, что напал на эту мысль. — Казна отпускает бессрочно только на один мундир, а ведь я от вас буду требовать, а старшие от меня потребуют, чтобы на всех трех мундирах пуговочки-то все сполна были — откуда вы их возьмете?
— Если это так, то подобный расход и для роты не может быть обременителен; можно купить пуговиц на счет съестной или экономической суммы, какие там у вас существуют в ротах.
— Суммы в ротах существовать-то существуют, да кто же дозволит вам вывести из них расход на пуговицы? Разве на капусту покажете, а пуговиц купите, — это можно, это бывает, но все же неприятности могут быть, если проверят да увидят, что у вас месячный расход более, чем в другой роте.
— По-моему, легче перенести замечание начальника, чем упрек совести.
— У всякого, батюшка, свои понятия; действуйте, как хотите. Я считал за долг предупредить вас и свое сделал, совесть моя чиста перед вами.
— Очень вам благодарен, полковник. Поверьте, что умею ценить это.
— Не совсем, кажется; ну, довольно об этом.
— А какую роту прикажете принять мне?
— Я вас прошу подтянуть мне 3-ю мушкетерскую, ею командует поручик Сбруев и распустил донельзя, только хапать и умеет.
— Когда же прикажете принять?
— А вот сегодня после обеда будет общая поверка сумм, вы примете деньги, а на завтрашний день, пожалуй, и роту. Вы ведь у меня обедаете?
— Если позволите.
— Ну и прекрасно.
После обеда, часу в пятом вечера, все власти полка начали собираться в избу к командиру. Полковник был в приятном расположении духа, при входе батальонных командиров вставал со своего места, подавал руку вошедшему и просил садиться; ротных же командиров приветствовал только легким наклонением головы и приглашением садиться не удостаивал, но зато у всякого, ласково улыбаясь, расспрашивал с участием о благосостоянии и благополучии роты.
Когда все собрались, явился казначей в сопровождении ефрейтора, писаря и двух рядовых, несших полковой казенный ящик; ящик поставили на двух табуретах сзади длинного стола, пред срединой которого воссел сам полковник; по сторонам его поместились батальонные командиры, а по концам стола сели квартермистр и казначей; адъютант стал пред срединой стола, против полковника; ротные же командиры разместились по стенкам. Началась поверка. Ротные командиры вызывались полковником поочередно, по старшинству рот; когда вызываемый подходил к столу, писарь вынимал из полкового казенного ящика небольшой ящичек, принадлежащий роте, подавал его полковому командиру, который чрез адъютанта передавал его ротному. Ротный командир отпирал ящик, вынимал деньги, пересчитывал, отделял излишние, или так называемую передержку, и затем остальные деньги вместе с ведомостью передавал снова полковому командиру; полковник проверял деньги по ведомости, выдавал ротному командиру требуемую сумму для дальнейшего расхода, подписывал новую ведомость и препровождал все казначею; казначей брал ключ у хозяина ящика, укладывал деньги, запирал, запечатывал ящик и опускал его в полковой казенный. Затем требовался следующий ротный командир, и с ним повторялась та же история.