Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека
Шрифт:
А про аленький цветочек анекдот: «Привези мне, батюшка, чудище страшное для сексуальных утех и извращений», — а когда тот отказывает любимой доченьке, она вздыхает и говорит: «Хорошо, пойдем по длинному пути. Привези мне, батюшка, цветочек аленький».
Вот я и иду по длинному пути, сочиняя эту свою раздумчивую прозу.
Память моя хранит то, что никому, включая меня, не нужно. Вполне возможно, взамен чего-то важного, что я начисто позабыл. Не всегда помню, например, о чем я уже писал, а о чем нет — отсюда досадные повторы. Мой редактор Таня Варламова — тому свидетель. Будучи как-то не в форме, не мог вспомнить в такси улицу, на которой живу:
Зато совесть помалкивает. Как сказал мне недавно сосед по столу в «Русском самоваре», плохом ресторане с незаслуженно хорошей славой, «широко известном в узких кругах», то есть среди наших: «Совесть меня не мучает — только изжога». По стенам фотографии, рисунки, подписи знаменитостей, реальных и дутых. Узнаю Бродского — он любил сидеть в самом конце ресторанного пенальчика, в левом углу, на фоне портрета Гены Шмакова, который умер от СПИДа. Вот рисунок Шемякина, картина Зеленина, фотографии и автографы Высоцкого, Довлатова, Алешковского, Искандера, Евтушенко. Основал «Самовар» Роман Каплан (отсюда название проплаченной книги Наймана «Роман с самоваром»), потом присоединились Барышников с Бродским, чтобы «Самовар» не загнулся, — сейчас, без них, тошниловка, дышит на ладан, пользуясь прежней дутой славой:
Зима. Что делать нам в Нью-Йорке? Он холоднее, чем луна. Возьмем себе чуть-чуть икорки И водочки на ароматной корке… Согреемся у Каплана.Само собой, Бродский, мастер стихов на случай. Вдова продала его долю в «Самоваре», а Барышников, как человек практичный, свалил еще раньше. Разблюдник убогий, еда невкусная, даже салат оливье перекислили, а цены кусаются — слава богу, я здесь в качестве приглашенного на двойной 70-летний юбилей упомянутых Шапир (одних из). Слишком много громкой китчевой музыки типа «Очи черные», из-за чего невозможно разговаривать по душам и даже просто так. Не хватает Саши Гранта, которому в «Самовар» вход воспрещен после того, как он привел дружка-тюряжника и тот ударом кованого сапога выбил кому-то глаз.
— Правда? — спрашиваю Сашу. — Мне рассказывали, глаз висел на ниточке.
— Сам удивляюсь. Что это с ним? Обычно он одним ударом вышибает не глаз, а мозг.
Саша Грант, блестящий репликант и рассказчик, дан мне не только в подарок, но и взамен рассказчиков моей юности, молодости и зрелости — Камила Икрамова, Жени Рейна, Сережи Довлатова. А теперь вот storyteller Саша Грант. У каждого своя манера, свой стиль, свои сюжеты. Но от рассказов каждого — не оторваться. Это законченные миниатюры устного жанра. Редкий, штучный дар.
— Ты пишешь, что в русском нет эквивалента слову kingmaker, — говорит мне Саша Грант. — А я подумал, что коли есть «царедворец», то может быть и «царетворец».
— Ах ты, словотворец!
Так мы с Сашей иногда пикируемся, но он, конечно, остроумнее меня. Очень меток в словах: «цепкоглазый», «пригожий», «речеписец», всего
— «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем» — это Ахматова написала, изменив Гумилеву с Модильяни, — говорит он.
— Из чистого мазохизма, — подаю я реплику.
Я вспоминаю первые строки «Марбурга», а Саша подхватывает и шпарит наизусть дальше, и мы, испытавшие в юности амок обморочной любви, сходимся на том, что это великое стихотворение Пастернака — лучшее в русской любовной лирике.
То же со стихами Мандельштама или Бродского — поверх сюжетного драйва, мы с ним, будучи оба-два словесными лакомками, упиваемся, кайфуем отдельными строчками и образами.
— «С наливными рюмочками глаз», — смакует Саша Мандельштамову строчку про насекомых из стихотворения «Ламарк».
Мы перебрасываемся с Грантом стиховыми цитатами, как мячиком. Иногда к нашей игре подключаются Лена Клепикова и our mutual friend Миша Фрейдлин, хотя вкусы у нас, конечно, разные. У Лены вкус строже, а потому отбор любимых стихов у наших общих кумиров — избранное избранного. Из «кирзятников» мой фаворит Борис Слуцкий, а у Миши Фрейдлина — Давид Самойлов, тогда как Грант к военному поколению поэтов отменно равнодушен, зато любит Дмитрия Кедрина, которого я знаю плохо, и Андрея Вознесенского, который нравится мне очень выборочно. Мы встречаемся с Грантом в регулярном режиме, а наши теле— и радиоразговоры мало чем отличаются от ресторанного или домашнего трепа. Последняя передача про Довлатова накануне выхода этой книги. Судя по отзывам зрителей и слушателей, интерес к нему не угас.
Договариваемся о встрече у японцев в «Бамбуке»:
— Увидимся, сушимся и сашимимся. — А когда я заказываю темпуру, добавляет: — O tempura! o mores!
Саша полагает, что в нем гармонично сочетается мания величия с комплексом неполноценности, и любит рассказывать истории и даже предыстории из своей жизни.
— Тебе следовало бы отмечать не день рождения, а день зачатия, — говорю я.
— Если бы знать, — вздыхает Саша.
— Чего проще! Отсчитай девять месяцев.
— Семь. Я из недоношенных.
Он был единственным ребенком на большую семью: адвокат-папа, которого прозвали «катафалк», был четырежды женат, и четыре раза замужем была его мама, но только последний их брак оказался результативным. Все бывшие супруги сохранили дружеские отношения, собирались вместе и баловали Сашу. Саша родился во время войны, на подходе его юбилей, а когда он родился, папа-адвокат-катафалк предупредил, чтобы ребенка не обрезали: «Кто знает, чем все это закончится».
— Я ему обкусала, — говорит его жена Майя, которая называет меня кисуленькой.
По-любому, Саша православный — в юности крестился.
Настаивает на том, что постриг и обрезание — аналогичные процессы, так как совершаются одним инструментом — ножницами. Не всегда: в древности обрезали каменным ножом — видел на ренессансных фресках и рельефах, а своими глазами — как раббаи откусывает крайнюю плоть у каких-то совсем уж ортодоксальных евреев: эка, куда меня занесло!
— Что мы сегодня празднуем? — спрашиваю я.
— Ну, Новый год… — говорит Саша.
— День обрезания Христа — с этого и началась Новая эра.