Бюро темных дел
Шрифт:
Позднее тем же вечером инспектор вышел из аптеки бывшего наставника с целой горой химических реактивов, тщательно упакованных и сложенных в пакет. Теперь ему не терпелось вернуться в свои комфортабельные апартаменты на улице Шерш-Миди. Он оборудовал там тайную комнату, служившую одновременно рабочим кабинетом, кунсткамерой и лабораторией. В этой комнате, когда выпадало свободное время, Валантен занимался разнообразными изысканиями, в основном в области токсикологии, выявления всякого рода фальсификаций и установления личности лиходеев. Теперь наука для него была всего лишь инструментом, пока еще не слишком эффективным, в его одинокой борьбе с преступностью.
Погруженный в свои мысли, Валантен не заметил, что за ним по пятам следовал, прихрамывая, высокий мужчина, закутанный в длинный плащ и в надвинутой
Глава 9. Дневник Дамьена
Что я сделал плохого?
Этот вопрос я задавал себе сотни, тысячи раз. А ответа так и не нашел. Но ведь должно же быть объяснение, думал я, ничто не происходит просто так, без причины. И спрашивал себя, в чем моя вина, где и когда я совершил ошибку, после которой бездонная пропасть поглотила меня и карой моей стал мрак и безмолвие. Что плохого я мог сделать, чтобы заслужить эти решетки, затхлую сырость, гнилостную вонь, грязь, голод, жажду, страх, побои… и то, другое? Остальное, все остальное?
Поначалу я не сомневался, что чем-то Его разозлил, сказал или сделал что-то такое, что Ему не понравилось. Мысленно я снова и снова проходил все этапы нашего пути от Морвана до врат большого города. Старался убедить себя, что это произошло где-то там, в дороге, с первых минут, проведенных нами вместе. Цеплялся за ложную надежду. Хотел думать, что если я пойму, в чем была моя вина, то смогу вымолить прощение, упросить Его больше меня не мучить. Надежда была тщетной и постыдной. Но когда тебе восемь лет, можно ли верить в существование абсолютного зла? Я даже не говорю – сопротивляться этому злу или сражаться с ним, но просто взглянуть ему в лицо, в зловещую страшную морду. Нет, я должен был в чем-то провиниться, ибо понять собственную ошибку казалось мне единственным способом смириться с происходящим, принять действительность такой, какой она была. Единственным способом не впасть в безумие.
Да что же плохого я мог сделать?
Десятки раз, опять и опять, я проживал мысленно то первое утро, когда меня увели из дома в лесу. Моя приемная мать стояла на пороге, и у нее в глазах блестели слезы. Я снова вижу ее руки, комкающие фартук, и неуклюжий быстрый жест прощания, на который она под конец все-таки решилась, взмахнув ладонью, перед тем как мы исчезли за первым поворотом тропинки. В тот же самый момент Викарий положил руку мне на плечо, и я помню эту обрушившуюся на меня внезапно тяжесть, хотя в тот миг не обратил на это особого внимания – был погружен в мысли обо всем, что оставлял позади: о ласковой женщине, о ставшем родным доме, который мне не суждено было больше увидеть. И еще я старался сдерживать слезы. Потому что большие мальчики не плачут. «Нужно быть смелым, Дамьен. Смелым и послушным», – повторяла мне та женщина, убаюкивая накануне вечером. Я не захотел спать один, и она разрешила мне лечь рядом с ней. Ее распущенные волосы пахли дымком поленьев из очага, кожа – сладковатым запахом пота. Думая обо всем, что у меня отобрали, я чувствовал, как к горлу подкатывают рыдания. И мне приходилось сдерживаться изо всех сил, чтобы плач не вырвался наружу. Так что я попросту не придал значения мертвящей тяжести чужой руки у себя на плече.
А надо было!
Нам понадобилось шесть дней, чтобы добраться до места назначения: до унылого поселка у парижской заставы. Вероятно, Викарий сказал мне его название, но я не запомнил. Шесть дней – это одновременно много и мало, если пытаешься заново прожить каждую их секунду, чтобы найти там оправдание нестерпимому.
Мы шли пешком, по большей части в молчании. Сопровождающий меня был неразговорчив, но проявлял ко мне заботу. Время от времени Он ронял пару слов, желая узнать, не устал ли я, не надо ли мне чуток передохнуть. Всякий раз, когда мимо проезжал
Дни шли, и я начинал свыкаться с молчаливым присутствием этого чужого человека. В полдень мы устраивали привал у речки или ручья, чтобы подкрепиться, по вечерам ужинали на крестьянских фермах, где большим семействам приходилось потесниться за столом, чтобы освободить для нас местечко. И сколько бы я ни рылся в памяти, мне не удавалось припомнить ни единого случая, ни малейшего своего поступка или слова, который мог бы Его рассердить.
Возможно, дело было в чем-то другом?
Потребовались недели и даже месяцы на то, чтобы я начал наконец понимать. Прозревать истинную, глубинную причину моих страданий. Я не сделал ничего плохого. В этом не было нужды, потому что плохим был я сам. Мои настоящие родители угадали во мне зло, поэтому от меня и отказались. Они выкинули меня из своей жизни, как избавляются от паразитов и больных животных. Лихо шло за мной по пятам. Это все объясняло: отказ от меня во младенчестве, приют, гибель приемного отца, отлучение от дома, положившее жестокий конец моему детству, появление Викария, заточение и страдания. Надо было, чтобы я заплатил за все зло, сосредоточенное во мне, за зло, о присутствии которого я до поры не подозревал. Господь отдал меня в руки Викария, чтобы я смог искупить свою единственную вину, ставшую наконец мне предельно ясной. Я был виновен самим фактом своего существования.
В последний день мы шли до поздней ночи. По мере приближения к большому городу вокруг прибавлялось все больше телег, повозок и людей на дороге. Но теперь по неведомой мне причине Викарий уже никого не просил нас подвезти. За день мы преодолели множество лье, и ноги отказывались меня нести. Я так утомился, что нам постоянно приходилось останавливаться, чтобы перевести дух, но Он не проявлял по этому поводу никакого недовольства. Стоило мне пожаловаться на усталость, Викарий сразу давал мне несколько минут отдыха. Но если я предлагал Ему остановить телегу или повозку, Он неизменно отвечал, что нам уже недалеко идти и нужно сделать последнее усилие.
В таком ритме мы добрались до места назначения, когда уже совсем стемнело. Я умирал от голода и жажды, падал от усталости, все тело ломило. В темноте мне с трудом удалось различить приземистые силуэты каких-то лачуг. Когда мы проходили мимо, собаки рвались с цепи, заливаясь яростным лаем. Но из лачуг никто не выглянул. Их обитатели, должно быть, уже спали, и ни один человек не видел нашего прибытия.
Дом Викария стоял на отшибе, поодаль от поселка. Его окружал забор и запущенный сад. Викарий достал из кармана сутаны связку ключей, отпер решетчатую калитку и пропустил меня вперед с улыбкой: «Ну вот, я же говорил, что скоро доберемся. Добро пожаловать домой, мой мальчик». Мы ступили в палисадник, и Он тщательно запер замок на калитке, а затем то же самое проделал с входной дверью дома.
Внутри воздух был затхлый, пахло старой мебелью. Я рухнул на первый попавшийся стул. Викарий зажег масляную лампу и снова вышел из дома – набрать воды в колодце. Когда Он вернулся, я уже дремал, положив голову на руки. Он разбудил меня, слегка похлопав по плечу. На столе передо мной стояли тарелки с тремя добрыми ломтями ветчины, бисквитами и сливами, а рядом с ними – большой стакан воды, подкрашенной каплей вина. Он сказал, что я смогу выспаться, но сначала должен подкрепиться, потом сел напротив меня, по другую сторону стола, и принялся молча смотреть, как я ем. Смотрел и улыбался. Сам Он к еде не притронулся. Единственная лампа в комнате бросала колышущиеся тени на его лицо, и свет отражался у него в глазах так, что казалось, будто в их глубине пляшут раскаленные угли.