Бывшие люди
Шрифт:
– Выпьем?
– предложил тот.
Ощупью отыскав стаканы, они выпили.
– Пойду посмотрю...
– сказал Тяп`а, - может, ему надо чего.
– Гроб надо...
– усмехнулся ротмистр.
– Не говорите вы про это, - глухим голосом попросил Объедок.
За Тяп`ой встал с земли Метеор. Дьякон тоже хотел встать, но свалился набок и громко выругался.
Когда Тяп`а ушёл, ротмистр ударил по плечу Мартьянова и вполголоса заговорил:
– Так-то, Мартьянов... Ты лучше других должен чувствовать... Ты был... впрочем,
– Нет, - помолчав, ответил бывший тюремщик.
– Я, брат, ничего такого не чувствую... разучился... Мерзко так жить. Я серьёзно говорю, что убью кого-нибудь...
– Да?
– неопределённо произнёс ротмистр.
– Ну... что же? Выпьем ещё!
– Н-наше дел-ло маленькое... выпил - да ещё-о!
Это проснулся и блаженным тоном пропел Симцов.
– Братцы?! Кто тут? Налейте старику чарку!
Ему налили и подали. Выпив, он снова свалился, ткнувшись головой в чей-то бок.
Минуты две продолжалось молчание, такое же тёмное и жуткое, как эта осенняя ночь. Потом кто-то зашептал...
– Что?
– раздался вопрос.
– Я говорю, славный он парень был. Голова, тихий такой, - говорили вполголоса.
– Деньги имел... и не жалел их для своего брата...
– И опять наступило молчание.
– Кончается!
– раздался хрип Тяп`ы над головой ротмистра.
Аристид Фомич встал и, усиленно твёрдо ступая ногами, пошёл в ночлежку.
– Пошто идёшь?
– остановил его Тяп`а.
– Не ходи. Пьяный ведь ты... нехорошо!
Ротмистр остановился, подумал:
– А что хорошо на этой земле? Пошёл ты к чёрту!
По стенам ночлежки всё прыгали тени, как бы молча борясь друг с другом. На нарах, вытянувшись во весь рост, лежал учитель и хрипел. Глаза у него были широко открыты, обнажённая грудь сильно колыхалась, в углах губ кипела пена, и на лице было такое напряжённое выражение, как будто он силился сказать что-то большое, трудное и - не мог и невыразимо страдал от этого.
Ротмистр стал перед ним, заложив руки за спину, И с минуту молча смотрел на него. Потом заговорил, болезненно наморщив лоб:
– Филипп! Скажи мне что-нибудь... слово утешения другу... брось!.. Я, брат, люблю тебя... Все люди - скоты, ты был для меня - человек... хотя ты пьяница! Ах, как ты пил водку, Филипп! Именно это тебя и погубило... А почему? Нужно было уметь владеть собою... и слушать меня. Р-разве я не говорил тебе, бывало...
Таинственная, всё уничтожающая сила, именуемая смертью, как бы оскорблённая присутствием этого пьяного человека при мрачном и торжественном акте её борьбы с жизнью, решила скорее кончить своё бесстрастное дело, - учитель, глубоко вздохнув, тихо простонал, вздрогнул, вытянулся и замер.
Ротмистр качнулся на ногах, продолжая свою речь.
– Хочешь, я принесу тебе водки? Но лучше не пей, Филипп... Сдержись, победи себя... А то выпей! Зачем, говоря прямо, сдерживать себя... Чего ради, Филипп? Верно? Чего ради?..
Он взял его
– А, ты уснул, Филипп? Ну... спи! Покойной ночи... Завтра я всё это разъясню тебе и ты убедишься, что ничего не надо запрещать себе... А теперь спи... если ты не умер...
Он вышел, сопровождаемый молчанием, и, придя к своим, объявил:
– Уснул... или умер... Не знаю... Я н-немножко пьян...
Тяп`а ещё более согнулся, осеняя свою грудь крестным знамением. Мартьянов молча поёжился и лёг на землю. Объедок стал быстро возиться на земле, вполголоса, злым и тоскливым тоном говоря:
– Чёрт вас всех возьми!.. Ну, умер! Ну, что же? Меня-то... мне зачем знать это? Зачем мне об этом рассказывать? Придёт время - я сам умру... не хуже его... Не хуже я других.
– Это верно!
– громко говорил ротмистр, грузно опускаясь на землю. Придёт время, и все мы умрём не хуже других... ха-ха! Как мы проживём... это пустяки! Но мы умрём - как все. В этом - цель жизни, верьте моему слову. Ибо человек живёт, чтоб умереть. И умирает... И если это так - не всё ли равно, как он жил? Мартьянов, я прав? Выпьем же ещё... и ещё, пока живы...
Накрапывал дождь. Густая, душная тьма покрывала фигуры людей, валявшиеся на земле, скомканные сном или опьянением. Полоса света, исходившая из ночлежки, побледнев, задрожала и вдруг исчезла. Очевидно, лампу задул ветер или в ней догорел керосин. Падая на железную крышу ночлежки, капли дождя стучали робко и нерешительно. С горы из города неслись унылые, редкие удары в колокол - сторожили церковь.
Медный звук, слетая с колокольни, тихо плыл во тьме и медленно замирал в ней, но раньше, чем тьма успевала заглушить его последнюю, трепетно вздыхавшую ноту, рождался другой удар, и снова в тишине ночи разносился меланхолический вздох металла.
Наутро первым проснулся Тяп`а.
Повернувшись на спину, он посмотрел на небо - изуродованная шея его только в этом положении позволяла ему видеть небо над головой.
Небо однообразно серое. Там, вверху, сгустился сырой и холодный сумрак, погасил солнце и, скрыв собою голубую беспредельность, изливал на землю уныние. Тяп`а перекрестился и привстал на локте, чтоб посмотреть, не осталось ли где водки. Бутылка была пустая. Перелезая через товарищей, Тяп`а стал осматривать чашки. Одну из них он нашёл почти полной, выпил, вытер губы рукавом и стал трясти за плечо ротмистра.
– Вставай... эй! Слышь?
Ротмистр поднял голову, глядя на него тусклыми глазами.
– Надо полиции заявить... ну, вставай!
– А что?
– сонно и сердито спросил ротмистр.
– Что умер он...
– Это кто?
– Учёный-то...
– Филипп? Да-а!
– А ты забыл... эхма!
– укоризненно хрипел Тяп`а. Ротмистр встал на ноги, зычно зевнул и потянулся так, что у него кости хрустнули.
– Так иди ты, объяви...
– Я не пойду... не люблю я их, - угрюмо сказал Тяп`а.