Бывшие. Няня по контракту
Шрифт:
– Привет.
– Это Ева. Моя дочь.
– Здравствуй, Ева.
Шепчу я едва ли громче шелеста травы и опускаюсь на корточки, изучая малышку.
В чёрно-желтом спортивном костюмчике, с каштановыми вьющимися волосами длиной ниже лопаток и с тёмно-карими огромными глазищами на пол лица она представляется эдаким ярким пятном на фоне спокойных светло-бежевых стен.
Пожёвывает нервно нижнюю губу и ковыряет носком белого кроссовка пол.
С такой кукольной внешностью она легко могла попасть на обложку детского журнала,
Вот она, несправедливость жизни, во всей её, блин, красе.
– Приятно познакомиться Ева. Меня зовут Василина. Или просто Лина.
Сглотнув ком, набухающий в горле, я протягиваю девчушке ладонь и замираю. Не дергаюсь, не шевелюсь и немного боюсь, что дочь Холодова не захочет идти на контакт.
Но она легонько пожимает мои пальцы и смотрит пронзительно сквозь частокол длинных пушистых ресниц. И это, вопреки выставленным мной барьерам, воодушевляет.
– Пойдём покажу тебе свой кабинет. У меня там есть плюшевый кролик Хэппи, несколько кукол Братц и железная дорога.
На самом деле, пару игрушечных полотен трудно назвать полноценным железнодорожным полотном. Но моих слов хватает, чтобы заинтересовать Еву.
По крайней мере, в её медовых омутах загорается огонек любопытства, и она делает робкий шаг вперёд.
– А ещё у меня есть печеньки.
Уточняю я для того, чтобы заполнить неловкую паузу, поднимаюсь на ноги и разворачиваюсь. Между лопаток тут же вонзается сотня раскалённых иголок.
Это Холодов метит меня своим фирменным испытующим взглядом.
И если прежняя я от такого пристального внимания обязательно растянулась бы на полу и ободрала бы коленки. То нынешняя я добирается до рабочего места без приключений.
– Оставь нас наедине, пожалуйста.
Пропустив малышку вперёд, я переступаю через порог, тормозя Холодова. Упираюсь ладонью ему в грудь и ожидаемо натыкаюсь на яростное сопротивление.
– Я хочу присутствовать. Видеть, как ты общаешься с Евой.
– Ты будешь мешать нам, Артём. Она будет отвлекаться. Я тоже. Я не сделаю твоей дочери ничего плохого. Дай мне спокойно заняться своей работой, пожалуйста.
Говорю я с нажимом и каменею. Минуты превращаются в вечность, серые глаза Холодова покрываются коркой льда, у меня в груди образуется айсберг.
И, когда я уже начинаю думать, что пора прощаться с клиникой и писать заявление по собственному, Артём медленно кивает и отступает, предоставляя мне свободу действий.
Гулко выдохнув, я с облегчением захлопываю дверь и поворачиваюсь к Еве. И то ли разыгрывается мое больное воображение, но мне кажется, что с уходом отца малышка тоже становится более расслабленной.
Больше не кусает губы. Не теребит край своей желто-чёрной толстовки. И с интересом рассматривает мой письменный стол с Котом-батоном с краю и грудой папок, сваленных посередине.
–
Потрепав девочку по макушке, я торопливо перекладываю бумаги в шкаф и выуживаю из нижнего ящика раскраску. Усаживаю Еву к себе на колени, не встречая отторжения, и вручаю ей упаковку фломастеров.
– Поможешь мне закончить с русалочкой?
Тыкаю в пока что бесцветное изображение Ариэль и получаю короткий утвердительный кивок.
– Если тебе будет некомфортно или что-то не понравится, дай мне знать, ладно?
Я прошу дочку Холодова осторожно и, получив еще один кивок, обмякаю. И, хоть я клятвенно обещаю себе не привязываться к маленькой пациентке, я ощущаю, как неумолимо проваливаюсь в опасную трясину.
Похороненный когда-то материнский инстинкт царапает что-то под ребрами и оживает, словно птица-феникс из кучки пепла, как бы я ни пыталась затолкать его обратно.
Моя ладонь машинально касается живота. Пальцы чуть дрожат, а где-то на подкорке всплывают разрозненные, слишком живые воспоминания. И я тяну губы в лёгкой печальной улыбке и невольно вспоминаю бессмертные слова одного книжного героя.
«После стольких лет? Всегда».
Эта строчка как девиз, как клеймо чёрной лентой букв по ребрам прямо под сердцем. И может быть правильно будет забыть, вычеркнуть всё, что было в прошлом, но…
В эту секунду, когда я взвешиваю все «за» и «против» на воображаемой чаше весов, маленькая ладошка касается моей щеки, и я вздрагиваю, возвращаясь в суровую действительность.
Горло давят проглоченные когда-то слова. Душат. Режут острыми гранями. Так реально, что проходит пара секунд прежде, чем я вспоминаю, кто я и где. Трясу головой, отгоняя тяжёлые мысли, и с трудом фокусирую взгляд на том, что происходит здесь и сейчас.
На чужом ребёнке, что смотрит на меня со странной смесью интереса и страха. А ещё – обречённости.
И это неожиданно бьёт под дых куда сильнее, чем встреча с бывшим столько лет спустя.
Намного, намного сильнее.
– Прости, милая, – я сжимаю пальцы в кулак и непроизвольно вытираю влажные уголки глаз.
Глубоко вздыхаю и медленно отпускаю внезапно настигшие меня флэшбеки. В сотый раз напоминаю себе, что прошлое уже не исправить, и машинально глажу придвинувшуюся ко мне чуть ближе малышку.
Ева молчит. Разбирает меня на запчасти своими большими глазами, и я ловлю себя на том, что меня коробит этот прямой взгляд. Взгляд взрослого человека на детском невинном лице.
Девчушка вертит в руках открытый фломастер, и я замечаю, что выбранный чёрный цвет так и кричит о том, что у ребёнка проблемы.
Даже с точки зрения абсолютного дилетанта, коим я и являюсь.
Я не психолог. Не детский так точно. Но даже я понимаю – так быть не должно. Не могут дети видеть мир в чёрно-белом свете. Особенно любимые, желанные дети.