Бывший Булка и его дочь
Шрифт:
– Каждый несёт свой крест, – вдруг сказал батянька; Лида подняла на него удивлённые и даже, кажется, улыбающиеся глаза. – Знаешь, откуда это пошло?
Лида опять посмотрела на него удивлённо.
– Я тоже раньше не знал. Это мне здесь, в палате… Видела, у нас там старик лежит? Около двери… Оказывается, когда Христа распинали и с ним ещё каких-то людей…
– А он разве был на самом деле?
– Ну… – батянька нахмурил лоб, – ну… нет, конечно. Это легенда… И вот когда их вели распинать, то каждый должен был нести свой крест, на котором его…
– Ясно… – она не знала, что тут надо говорить.
– И
Лида и это сунула в свои "защёчные мешки", подумав, что вынет сегодня вечером, чтобы как следует рассмотреть и понять.
На самом деле не скоро она вынет это, чтобы рассмотреть и, рассмотрев, понять. Не скоро. Через годы…
Когда они уходили из операционной – а Лида здесь уже пообвыкла, и ей стало любопытно, – батянька подвёл её к чему-то продолговатому, покрытому белым… И Лида без слов догадалась: операционный стол. Над ним висела опрокинутая зеркальная чаша, из которой лился холодный свет. Лида посмотрела на отца. Она хотела спросить: "Это будет здесь с тобой?" Но не посмела. Хотела заглянуть внутрь чаши, словно там был ответ на её вопрос. И не заглянула. Ей не было страшно – ни спросить, ни заглянуть. Но почему-то это было нельзя.
Бывший Булка, не отрываясь, смотрел на дочь.
* * *
Это был дом, каких множество в Москве и в других городах – обычная блочная пятиэтажка. Их здесь стояло несколько, таких близнецов. Они тесно толпились вокруг обширного пустыря с хоккейной коробкой посередине… Зато снег тут был куда белей, чем в Лидином районе. Он всё ещё прочно лежал, несмотря на весну. И неба над головой было здесь больше, чем обычно в Москве.
Пробегавший мимо мальчишка крикнул другому, выходившему из подъезда:
– Илюшка, за мной! Девятиэтажников бить!
За пятиэтажными близнецами размахнула крылья тяжёлая девятиэтажная громада… Мальчишки бежали с криком: "Девятиэтажников бить!" Остановившись, Лида глядела им вслед… Такие непонятные происходили войны в районе, где жил Севка.
…Она вышла из больницы, и странное было у неё настроение. Не плохое. Нет, не плохое… Так бывает перед тем, как должны вызвать. Знаете, когда долго по какому-то предмету не вызывают, ты просто кожей начинаешь чувствовать: сегодня уж не минует. И настроение сразу военное: тревожное и в то же время боевое.
Лида вышла из больницы и остановилась, раздумывая, что же дальше.
То, что ей батянька говорил, это было всё тревожное, взрослое, новое – любое, но только не грустное! В общем, такое, после чего не сидят сложа руки, а наоборот – действуют.
Вот только как надо было действовать, этого она не знала. Пошла по улице – телефон, прошла шагов двадцать – ещё. У третьего она остановилась. Телефон… Чего они от меня хотят, эти телефоны?
Испытывая какую-то странную недоверчивость к себе, она вошла в будку. Это был на редкость чистенький автоматик: ни окурков на полу, ни шелухи. И никакой дрянью не пахло, и стенки не исписаны. И двушку он проглотил легко, словно конфетку.
Всё, теперь надо было говорить. Хоть бы
– Здравствуй, Сева.
Молодец, она одобрила себя. Ей понравилась первая фраза: не стала говорить, что это, мол, Лида Филиппова и так далее. Что он, не знает!
"Ты болен?" Нет, не то. "Я узнала, что ты заболел…" Тоже не годится. "Мне Надя сказала, что…" Да при чём здесь это!
– Сева, мне нужно с тобой встретиться. И поговорить. Но не по телефону…
"О-ё-ё-ё-ёй! Что ты несёшь? Что же такое ты собираешься сказать ему, чего нельзя по телефону? Как раз телефона вполне достаточно. Даже вполне достаточно того, что ты ему просто позвонила… На первый раз…"
"На первый раз". Какая-то осторожность, какая-то неприятная запасливость послышалась ей в этих мыслях.
– Сева, скажи мне свой адрес. Я узнала, что ты болен…
Ну вот, теперь всё!.. Медленно и хрипло, как магнитофон, который работает на неправильных оборотах, он сказал свой адрес. Ключом она торопливо процарапала на стенке: 8 – 13.
Метро, метро моё любимое. Реки подземного народа на эскалаторе, приезжие, что без конца озираются по сторонам, темнота тоннелей с царапинами огней и зарева станций. Поезд мчится, будто бы подгоняемый своими личными заботами, а на самом деле несёт Лиду всё ближе и ближе к Севкиной станции. Она огляделась по сторонам и тут увидела, что была единственным человеком пионерского возраста во всём этом взрослом вагоне.
Может, я легкомысленная какая-нибудь? Только что больница, а теперь вон куда мчусь. Но нет, она не чувствовала себя легкомысленной. Потому что ехала совсем не на веселье. Не на веселье… Ох!
"Ладно. Будем объективны, как скажет Надя. Он заболел из-за меня. И плюс ещё эти двойки… А кому охота, чтоб тебя склоняли на разных собраниях, задушевных беседах и на советах отряда – да мало ли их, "форм работы". И все: "Ну что же ты, Некрасов? Ну чего тебе не хватает?" Тут уж ему, конечно, всё припомнили, всё! Это факт. И ехидство, и что слишком умного из себя строит… У такого человека, как Севка, грехов, конечно, хватает. Даже с избытком.
А ведь ясно: он знал, что ему достанется это удовольствие. И однако сделал… И далеко не каждый мальчишка… Вернее, вообще вряд ли второй такой найдётся сумасшедший. И я буду уж слишком сильно строить из себя, если для меня , так поступают, а я – ничего…"
Тут она заметила, что разговаривает с собой Надиными мыслями и почти что даже Надиными словами.
Зачем я только согласилась, думала Лида, словно действительно её кто-то заставлял.
Вот и не знаю прямо, что теперь делать… Надя её уговаривала, и батянька её уговаривал. Говорили о разных людях, но про одно и то же – простить. Опять Севка и мама – такие разные – объединились в её мыслях.
Впрочем, голова разговаривала сама с собой, а ноги шли, а глаза искали нужное название улицы и потом номер дома. И вот она наконец оказалась в самом центре этого района, где враждующие партии называли себя пятиэтажниками и девятиэтажниками (Севка был, значит, пятиэтажником…), стояла перед нужным ей подъездом.