Бывший сын
Шрифт:
Когда женщины заговорили о ценах, Юрген вернулся в палату. Он сел рядом с Франциском и тихо заговорил о футболе. Он говорил о том, что однажды «пираты» обязательно вернутся в высший дивизион и станут лучшей командой в стране и даже на континенте:
— Мы еще вместе посмотрим, как они разделают «динозавров»! Уверяю тебя — так и будет! Главное верить! Пройдет сезон или два, ты поправишься и увидишь, как мы будем играть против самых сильных команд!
Франциск спокойно дышал, и Юрген продолжал рассказывать о том, что наконец нашел книги, о которых говорил Циск. Что с удовольствием прочел их и теперь рекомендует всем своим друзьям. Затем Юрген вновь рассказывал Циску о короткой прогулке по городу. О том, что пока мало что видел, потому что сразу из аэропорта приехал сюда. Но уже даже аэропорт произвел на него неизгладимое впечатление.
— Такое ощущение, что у вас никто не летает! Там совсем нет людей. Все такое холодное, серое. Повсюду этот мрамор. Такое ощущение, что прилетел не на самолете, а на машине времени. И еще эти ваши пограничники и таможенники! Они разговаривали со мной так, словно я преступник.
Юрген и Клаудия приходили каждый день. Две недели. Юрген садился рядом с Франциском, Клаудия помогала бабушке. Переводчица, чтобы не показывать слез, все время смотрела в окно. Клаудия сетовала на то, что не смогла найти хороших чистящих средств, и обещала прислать их. Бабушка благодарила и через переводчицу просила стиральный порошок:
— Попросите, если им не сложно, я обязательно отдам деньги, чтобы они передали еще и стиральный порошок. У нас такого нет!
Клаудия рассказывала, что дело не только в порошке, но и в отбеливателе, и вообще в культуре стирки.
— Мы вообще по-другому относимся к вещам. Я очень удивилась, когда Франциск в первый раз к нам приехал. Мы покупали ему какие-то вещи, и он сразу надевал их. Прямо в магазинах! Он так радовался и говорил: «Это же здорово, они новые!». И я совсем не могла этого понять! Чужую вещь! Прямо в магазине! У нас принято сначала постирать вещь. Многие новые вещи могут месяцами лежать у меня на полке. Скажите, вы тоже сразу надеваете вещи?
— Я редко покупаю себе вещи, — спокойно ответила бабушка.
Прощальный ужин решили устроить в палате. Рядом с Циском. Все блюда привезли с собой. На метро. В фольге. Клаудия готовила вместе с бабушкой. В кухне с видом на крыши. В той самой кухне, где когда-то обедал Циск. Клаудия пользовалась приборами, которыми когда-то пользовался Циск, и резала мясо на доске, которую однажды, на Восьмое марта, Франциск подарил бабушке. Как и все мальчики молодой республики, перед женским днем он занимался выжиганием, старательно прижигая предварительно нанесенные учителем труда слова. Такая доска была почти в каждой семье. Такие доски делали Кобрин, Стас, Вара. Друзья по двору и школе дарили своим мамам нечто подобное в течение многих лет. Теперь эта доска стояла на тумбочке рядом с Циском. Решили, что такая мелочь может его порадовать. С Франциском разговаривали на протяжении всего ужина. Мама, Юрген, бабушка, Клаудия. Никто не сомневался — Франциск все слышит. Каждому хотелось верить, что Циску станет лучше прямо во время ужина. Что он проснется, оживет. Они заметят его движение, услышат сильный вздох, всхлип. Быть может, немногим меньше остальных верила мать, но верила, правда. По-настоящему сомневалась лишь переводчица. Выйдя в коридор, она садилась на пол и никак не могла понять, с кем ей быть. «Принять их сторону или остаться скептиком? Что же делают эти люди? Зачем? Почему? Кто внушил им эту веру? Что у них в голове вообще? С одной стороны, меня восхищает их поведение и стойкость, но с другой… если верить всему тому, что говорят врачи… если все на самом деле так, как говорят врачи… Господи, это же ужасно! Это же почти преступление! Это значит, что все они просто чокнулись! Это же бред, издевка, фарс! К чему они ломают эту комедию? Если врачи правы — эти люди просто-напросто слабы! В них нет силы, нет стержня, как говорит наша преподавательница по деловому британскому. Выходит, им просто не хватает духу! Получается, они грустные клоуны. Это просто насмешка над собственным внуком… Если врачи правы, если только окажется, что врачи действительно правы, все это приобретет совершенно другой характер. Цирк, нелепый цирк. Притащите ему сюда еще карусель! Господи, что же они творят?! Если врачи говорят правду, если Франциск никогда не поправится… значит, все это… все это похороны клоуна, что ли… Эти люди едят и разговаривают с ним… Разговаривают с живым трупом. Даже поминки устраивают уже после похорон! А что они ему приготовили? Что он сегодня будет есть? Они уже поставили ему праздничную капельницу? Он уже попросил? К чему? Зачем? Зачем они разыгрывают эту комедию с едой в пластиковой посуде?! С таким же успехом они могли бы устроить ужин на его могиле! Здесь не хватает лишь плакальщицы и балканского духового оркестра, во всяком случае последний хоть как-то узаконил бы это абсурд. Все это кажется глупым, нелепым, комичным! Они разговаривают с ним, просят меня, чтобы я переводила ему. Они говорят, что он плохо понимает германтов, — а меня?! Меня он понимает хорошо? Хорошо он меня понимает? Может, он хочет мне что-то сказать? Шепнуть? У него же мозг не работает! Зачем эти люди обманывают себя, если никогда ничего не изменится?! Если всегда все будет так! Если единственным завершением всей этой истории будет переезд на кладбище?!»
Переводчица сидела в коридоре, и вышедшая на плач бабушка пыталась успокоить ее:
— Вы не сердитесь на нас, милочка. Не сердитесь!
— Что же, что же вы делаете-то все?! Что вы делаете?! Я совсем, совсем не понимаю!
— Это
— Но ведь нет и надежды…
— Это верно… надежды нет… надежды никогда нет, и самые большие чудеса, милочка, случаются вопреки надежде. Случаются, когда ее нет… У вас есть время?
— Да, конечно…
— Это займет не больше двух минут… Я просто хочу рассказать вам одну историю. Она случилась в сорок шестом году. Третьего января сорок шестого года. Мой отец был генералом авиации. Он готовил самолеты для высших чинов, занимался расследованием авиакатастроф. В общем, был довольно влиятельным человеком, поэтому меня, маленькую девочку, тоже пригласили туда. Это была елка для детей правящей элиты. Первая послевоенная елка. Около пятисот детей из самых влиятельных семей республики. Были, по-моему, и какие-то простые дети, отличники, которым приглашения раздавали в школах, но я сейчас в этом не уверена. В общем — не важно. Как вы, думаю, знаете, почти весь город был разрушен войной. Праздник решили устроить в одном из уцелевших зданий — клубе госбезопасности. Там же хранились какие-то секретные документы, а в прилегающем здании, всего в нескольких метрах от нас, в подвале томились пленные германты. Их собирались казнить через несколько дней на городском ипподроме. Клуб наскоро привели в порядок, мне кажется даже подкрасили. Привезли шикарную елку, украсили все здание бумагой и ватой. Казалось, что снег лежит повсюду: на лестнице, на подоконниках, на елке. В общем, после стольких лет войны все это выглядело волшебно! Я, тогда совсем еще маленькая девочка, конечно, была в полном восторге. Красивые люди, улыбки, платья. Мне врезалось в память пальто одной женщины. Такое красивое, с меховым воротником. В общем, это был вечер потрясений, вечер воскрешения, вечер жизни. Оркестр! Музыка! Танцы! Все это походило на настоящую сказку — пока в какой-то момент отец резко не схватил меня за ворот платья. Все вокруг вдруг стали кричать, метаться по сторонам. Он ничего не объяснил. Он не стал разговаривать со мной, не стал ничего объяснять, не стал успокаивать меня. Мой отец был человеком военным. Он понимал, когда нужно говорить, а когда действовать. Он просто вцепился в ворот моего платья и потащил за собой. Я помню, что сразу же потеряла правый ботинок. Через мгновенье он сжал мою руку, и это рукопожатие я не забуду никогда. Оно до сих пор снится мне. Прямо во сне я чувствую, как отец сжимает мою руку и тащит за собой.
— Почему он вдруг потащил вас?
— Старая дура, я ведь не рассказала вам самого главного… Начался пожар. Никто не знает почему — кто-то говорит, что загорелись свечи на елке, кто-то говорит, что это была диверсия оставшихся в городе германтов. Мы уже никогда этого не узнаем. Как вы понимаете, в те времена результатами расследования с обычными людьми никто не делился… как, впрочем, и теперь… Даже мой отец, обладая влиятельными знакомыми, не смог ничего узнать. Да и какая разница, почему это случилось? Важно, что можно было спасти людей, но людей не спасли. В том пожаре только по официальным данным погибло около тридцати человек, но официальные факты чушь, все мы знаем, как они подсчитывают эти свои официальные факты! В том пожаре заживо сгорело около двухсот человек. Дети, школьники, студенты! Все ребята, которых пригласили на новогоднюю елку. Здание вспыхнуло в одну минуту! Началась давка, паника. Невозможно было дышать. Дым, гарь, огонь. Почти все побежали к лестнице, но проход к ней оказался перекрыт… железной решеткой. Людей просто закрыли, как в вольере. Мероприятие ведь было особенным, для избранных. Посторонние не должны были туда проникнуть. И никто не проник. Поработали на славу! Решетки и двери закрыли намертво. В прямом смысле этого слова! Люди молили, чтобы открыли решетку, но решетку не открыли, потому что был приказ. Прибывшие на место сотрудники госбезопасности, а они, надо сказать, прибыли гораздо раньше пожарных отрядов, спасали важные документы и сейфы, а не людей. Наше государство всегда умело расставлять приоритеты. Люди выбрасывались с третьего этажа и разбивались насмерть, а они спасали папки и коробки.
— Как же вы спаслись?
— Об этом я и хотела тебе рассказать. Меня спас отец. Вместе с другими взрослыми мужчинами он побежал в сторону запасного выхода. Тот, конечно, оказался завален всяким хламом. Столы, стулья, какие-то доски, в общем масса всего. Теперь говорят, что геройство людей заключалось в том, что всего за несколько мгновений они сумели расчистить путь к выходу и выбраться наружу. Но я-то знаю, что геройство заключалось в другом. Запасной выход был заложен. Не было там никакого выхода. Только заложенная кирпичом дверная коробка, напоминающая о том, что когда-то здесь была дверь. Кирпичная стена! Такая, как эта или вон та. Натуральная кирпичная стена, понимаете?
— Да…
— Так вот эту кирпичную стену люди разобрали руками. За несколько минут. Ногтями. Пальцами. Ладонями. Больше ничего не было. Ни молотков, ни кувалд. Я часто думаю, что в тот вечер у моего отца было восемь, десять, двадцать, сорок рук. Он долбил стену, но при этом ни на секунду не выпустил моей руки. Я уверена в этом. Он держал меня одной рукой и второй разбирал стену, потому что подбирался огонь, потому что совсем не было никакой надежды…
В городе посредственных архитекторов шел дождь. Намокали крыши и купола церквей. Изменялись политические, экологические и кормовые условия. Улетали птицы. Без виз и штампов в паспортах. Вместе. По предварительному сговору. Они пролетали над разбитыми трамвайными путями, площадью Победы и навечно застывшим колесом обозрения. Над серым Домом офицеров, нулевым километром и роддомом, в котором когда-то родился Циск. Над зданием госбезопасности, Главпочтамтом и Красным Костелом, где совсем еще юная, заплаканная переводчица шептала единственную известную ей молитву: