Царь-дерево
Шрифт:
— Не будут проверять, не будут.
Лао Вэй вскипел от гнева: на всех собраниях, больших и малых, каждый раз говорят о том, что нельзя приводить посторонних. Нельзя! Ведь пригласить в театр без билета — все равно что пригласить гостей на государственный счет! Не понимают, подлецы! Лао Вэй уже поставил ногу на ступеньку, чтобы спуститься в оркестровую яму, но раздумал, потрогал висок, где пульсировала кровь, и толкнул маленькую дверь. К чему, к чему затевать историю? Пусть смотрят, ничего плохого в этом нет, молодые получают мало. Конечно, пользы труппе от таких зрителей никакой. Прибыль, прибыль… а что такое прибыль? Те же деньги! Господи, с каких же это пор искусство и деньги так неразлучны!
Лао Вэй вошел в зрительный зал, уже погруженный в темноту. Кто-то мел пол и задел его метлой. В темноте хитро блеснул единственный глаз Всевидящего Ока. Он будто нечаянно зацепил Лао Вэя, не причинив ему ни малейшей боли,
Он вытянул ноги, откинул голову на высокую спинку кожаного кресла и почувствовал, как удобно вот так сидеть. Проектировщик этого зала продумал каждую деталь, все сделано со вкусом: стены светло-желтые, потолок, словно драгоценными камнями, инкрустирован матовыми светильниками. В захудалом городишке — и такой первоклассный зал для выступлений. Лао Вэй помнит день, когда начались работы по строительству театра, участники ансамбля внесли в это дело свою лепту — сровняли с землей старую стену. На ее месте, согласно проекту, и должен был быть зал. Люди работали самоотверженно, не жалея сил: ведь этот зал гостиницы Пэнчэн должен был отойти к отделу культуры и стать местом их выступлений.
Прежний начальник отдела культуры говорил: «Теперь у ансамбля есть свой зал, и он сможет там выступать в любое время, с любой программой. Не придется ходить на поклон в другие театры, показывать свои представления, чтобы получать разрешение их ставить и заключать контракт, отчислять огромные суммы за помещение и быть рабами всяких дурацких порядков, что смерти подобно». Много чего наобещал прежний начальник отдела культуры. Хорошо, что его перевели на другую работу, иначе пришлось бы с ним ссориться, требовать, чтобы он выполнил свои обещания.
После того как зал бы отстроен, он перешел в ведение театрального отдела. Этот отдел с нечеловеческой жестокостью обирал ансамбль. Спектакли налогами не облагал, зато требовал плату за аренду помещения, независимо от сбора. Начальник отдела делал все, чтобы непрерывно эксплуатировать помещение. Благодаря связям с кинокомпанией, он брал на прокат любые фильмы, и новые, и совсем старые, и пускал их с утра до вечера. Завтра выступление ансамбля, а накануне вечером еще идет последний сеанс. И лишь после его окончания актеры могут готовиться к представлению… Труппа для начальника не имела никакого значения, главное — деньги. То же самое происходило и в отделе культуры. Кто дает больше прибыли — тому и благоволят. Дает труппа всего треть от сбора — отдел культуры становится для нее мачехой.
Деньги, деньги! Что же это происходит? Прежде, покидая Хуайхай, мы переплывали с ансамблем Великую реку и никогда не задумывались о деньгах, мечтали лишь о том, чтобы выступления вдохновляли бойцов на борьбу с ненавистным врагом, с реакционными группировками помещиков, чтобы придать им силы и отваги для окончательной победы и полного освобождения Китая. А теперь у всех на уме только деньги. Сегодня при встрече начальник отдела культуры Су выразил недовольство слишком большими расходами труппы, поскольку ансамбль — высшей категории, костюмы дорогие, слишком много актеров и у каждого свое амплуа. В прежние годы сцена была земляная, освещение — газовые горелки, костюмы из крашеной марли, один актер — он и певец, и танцор, и музыкант, и костюмер, и рабочий сцены, раздвигает и сдвигает занавес. Чуть больше двадцати человек заняты в спектакле, а как весело, оживленно. Вот бы сейчас так! Конечно, все это не по душе нынешней молодежи, им подавай электрогитару, электроорган. Господи! Да ведь эта электрогитара стоит больше двухсот юаней! А выхода нет. Время требует, стоять на месте нельзя, только это движение вперед слишком накладно, утомительно. Начальник отдела культуры сказал: «Надо избавить народ от непосильного бремени трудностей». Почему он сказал это ему, Лао Вэю? Неужели ансамбль стал бременем?
По залу разлилось нежное, мягкое сияние светильников, театр готов к приему зрителей. Но в зале пока пусто, ни единого зрителя, из оркестра доносятся беспорядочные звуки — там настраивают инструменты. Их настраивают вплоть до самого начала спектакля, когда зал заполняют зрители. Лао Вэй вдруг почувствовал, как трудно руководить труппой. Сколько всяких правил расклеено на стенах. Но хоть бы кто-нибудь бросил на них взгляд, проанализировал свои поступки. Лао Вэй почувствовал угрызения совести: это он довел ансамбль до такого состояния! Он смотрел на занавес фиолетового цвета, на ряды кресел, обтянутых искусственной кожей, и невольно вспоминал о том, как, приехав в город, они давали свое первое представление.
В тот день прежний руководитель ансамбля попросил Лао Вэя съездить за цветами для актеров. Лао Вэй, не раздумывая, согласился, забыв о том, что в городе цветы — проблема, не то что в деревне — рви в поле сколько хочешь.
«Опоздал!» Он хлопнул себя по голове, проскочил мимо начальства вперед и каждому актеру преподнес по цветку…
Руководитель ансамбля, находившийся в зале, вне себя от гнева топал ногами. «Я чуть в обморок не упал», — сказал он потом Лао Вэю.
Уже позднее Лао Вэй узнал, что эти цветы были предназначены для ведущей актрисы, исполнявшей роль Сиэр [28] , и преподнести их должен был сам руководитель ансамбля. Вот как оплошал Лао Вэй. Но он и в самом деле считал, что по высшей справедливости каждый актер заслуживает цветка. Тяжелый у них труд, Лао Вэй это знал. Хотя актерский опыт его был не богат. Он искренне любил актеров, любил искусство. И любовь эта постепенно перешла в поклонение. Он собственными глазами видел, как принимают артистов солдаты: они плакали, клялись отомстить врагу за героиню Сиэр. Да, искусство — дело великое, святое. Через десять лет Лао Вэй бросил сцену и стал руководителем ансамбля.
28
Сиэр — героиня пьесы «Седая девушка».
Но он не сумел принести счастье своим подопечным. И вот ансамбль оказался никому не нужным.
Зрители понемногу собирались. Вбежали ребятишки и сразу помчались к оркестру, с шумом и криками, разорвав холодную тишину зала. Появились несколько солдат, бойцов НОАК, среди них три девушки с программками и мороженым в руках, они с гордым видом заняли места в первом ряду. Девушки были в туфлях на высоких каблуках. Из-под фуражек выбивались черные как смоль волосы. Военная форма плотно облегала тела. Мужчины сняли фуражки. Волосы у них оказались довольно длинные. Лица и у парней, и у девушек буквально сверкали белизной. Лао Вэй решил, что это наверняка участники военного ансамбля, приехавшие из военного округа. Как не походили они на своих коллег по сцене — бойцов тех давних лет. Да, времена переменились. Смогли бы эти белолицые солдаты выступать на насыпи при свете газовых горелок? Смогли бы вести бой, рыть траншеи, ухаживать за ранеными и еще петь им народные песни? Почему они пришли в театр и не поприветствовали своих коллег? Знает ли помощник руководителя ансамбля Лао Сун, что пришли солдаты, известно ли ему, какой выступает сегодня состав — первый или второй? Все эти вопросы цепочкой промелькнули в голове Вэя. Ему хотелось, чтобы выступления его ансамбля понравились коллегам, независимо от того, какого разряда у них труппа, провинциальные ли актеры их гости или уездного масштаба; он всегда старался показать лучших актеров, не боясь обидеть второй состав. Он говорил: «Эти люди понимают толк в искусстве, а пословица гласит: „Умному — ум, а глупому — шум“. Истинных ценителей искусства не проведешь».
Лао Вэй решил было поискать Лао Суна и поднялся, но тут же в изнеможении опустился в кресло. Будь что будет! У Лао Суна сейчас и без того полно хлопот. Он не только правая, но и левая рука Лао Вэя, помощник руководителя ансамбля, член партячейки, единственный смыслящий в деле человек. Главная опора Лао Вэя. И в то же время главный раздражитель. Лао Вэй не приемлет ни образа его мыслей, ни способа действий, более того, питает к ним отвращение. Есть, например, у танцовщиков такой номер — двухминутная румба, Лао Сун разрешил актерам повторять номер четыре раза, растянув его на восемь минут, и утверждал, что некоторые приходят смотреть именно этот номер. Лао Вэю румба не нравилась — только и делают, что вертят задом, двух минут для такого танца и то много. Или вот еще, пишут рекламу: «Эта опера воспевает давнюю дружбу между китайским и американским народами», а Лао Сун будто нарочно хочет совсем по-другому: «Превратности любви золотоволосой девушки и отважного моряка». Что за пошлость! Но Лао Вэю никогда не удается его переспорить, и Лао Сун со своими дурацкими затеями в конечном счете берет верх. Но что удивительно, когда начинают превозносить высокое мастерство Суна или, скажем, находчивость, он не только не радуется, наоборот, не желает слушать, а то и просто уходит. Однажды Лао Вэй случайно услышал, как несколько молодых людей в шутку сказали Лао Суну: «А вы молодец! Когда выборы в труппе будут демократическими, мы непременно выберем вас руководителем ансамбля!» — «Таланта для этого у меня не хватает. А вот Лао Вэй — человек подходящий, хороший, порядочный». Лао Вэя растрогали эти слова. Но через два дня Лао Сун опять что-то придумал и опять настоял на своем с присущим ему высокомерием и полным неуважением к чужому мнению.