Царь-дерево
Шрифт:
Отвел бы хоть душу! Порадовался! Ну а потом? Позади у него жизнь, в которой беда шла за бедой, впереди перекресток с указателями на все четыре стороны света, надо самому выбрать, по какому пути идти. Человеку свойственно ценить порядочность, сохранять собственное достоинство, стремиться к правдивости, твердости, чистосердечию. Но случается, что кровные интересы или внезапно возникшие трудности неумолимо побуждают его преодолеть естественные стремления. И если бы жесткой прямолинейности по принципу «лучше сломаться, чем согнуться», было достаточно, чтобы человеческая жизнь потекла вольно и беспечально, то вряд ли
Склониться не перед кем-то, склониться перед судьбой! Судьба любит посмеяться над человеком…
Пэну двадцать восемь лет, он еще не женат. Ему был год, он лепетал первые слова, когда ему просватали Цзюйцзюй, еще не вышедшую из материнского чрева. Их отцы ушли на заработки из деревни и бурлачили на берегу большого канала в уезде Ляочэн. Они были нищими из нищих. В тридцать втором году республики (1943) по дороге в Ханчжоу отец Цзюйцзюй слег и чуть не умер на чужбине. Тогда отец Пэна бросил работу, взвалил умирающего земляка на спину и где посуху, где по воде с трудом дотащил его до дому. Отец Цзюйцзюй умер дома, умиротворенный мыслью, что его кости не будут зарыты в чужой земле. Перед смертью он наказал своей беременной жене: «Родишь мальчика — будет братом Гоу-цзы, родишь дочь — будет невесткой в их доме».
Так сватали в старину, и этот старый феодальный обычай стал причиной многих любовных трагедий, но он же дал и немало счастливых супружеских пар.
С тех пор как Пэн помнит себя, они с Цзюйцзюй были всегда вместе — водой не разольешь! Он был старше ее, и ей полагалось звать его старшим братом. Но Цзюйцзюй была выше его, она звала его детским именем.
— Гоу-цзы, налови мне кузнечиков!
— Ладно, наловлю!
— Гоу-цзы, нарви фиников!
— Ладно, принесу!
Он во всем слушался ее.
На вязе распустились сережки. Расцвел лимонно-желтый лилейник… Вода в канале спала… Дети убегали с корзинами в лес за стручками, на огород за капустой. Мальчишки дразнили мальчика и девочку, кричали вслед: «Жених и невеста!» Они не сердились. Цзюйцзюй это даже нравилось.
— Гоу-цзы, меня называют твоей невестой!
— Так и есть! Мама тоже так говорит.
— Но ведь мы не женаты!
— Скоро поженимся!
— У меня нет красивого наряда…
— Хочешь, я сплету тебе венок?
Из душистых ярких полевых цветов он сплел венок и надел ей на голову.
— А цветной паланкин?
— Айда к Шунь-цзы!
Шунь-цзы был вожаком деревенской детворы. С шумом и хохотом мальчика и девочку подняли на руки, и веселое шествие, возглавляемое Шунь-цзы, который трубил в цветок тыквы, двинулось по деревне, как во время настоящей свадебной церемонии. Потом они повзрослели и больше не играли в «свадьбу». С ранцами за плечами они вместе бегали в школу за три ли от деревни. Но однажды глупая выходка мальчика положила конец их чистой детской дружбе. Это случилось, когда, возвращаясь как-то из школы, они встретили Шунь-цзы. Он не учился, пас коров. Сидя на раскидистой ветке тополя, он при виде их стал дразнить Цзюйцзюй:
— Молодуха в красных брюках, Там в них прячется мышонок, Что— Ах ты бесстыжий! — возмутилась девочка.
— Ха-ха-ха! — Шунь-цзы, смеясь, спрыгнул с дерева. — Глянь-ка, Гоу-цзы, — сказал он, размахивая перед его носом искусно сплетенной корзинкой с кузнечиком, — настоящий, «королевский»… дерни-ка ее за сиську, и эта штука твоя.
Гоу-цзы дрогнул. В мгновение ока, как шкодливый щенок, он набросился на Цзюйцзюй, задрал рубаху и дернул за еще не оформившуюся детскую грудь. Цзюйцзюй громко заплакала. Ей было девять лет, и ей был уже знаком стыд. А десятилетний мальчуган все еще пребывал в бесстыдном возрасте.
С тех пор Цзюйцзюй отвернулась от него, и он не старался помириться с ней… Сменяли друг друга времена года, длинной чередой шли дни за днями, он все еще был угловатым подростком, когда она превратилась в красивую девушку. У нее в семье после смерти отца остался старший брат — единственная мужская рабочая сила, поэтому Пэн Шукуй безотказно помогал им. Говорят: «Зять — половина сына»; мать Цзюйцзюй любила будущего зятя, как родного, он тоже приходил сюда, как в свой дом. Возьмется за мотыгу — сразу два огорода вскопает, принесет дров или риса — на два дома разделит. Соседи завидовали матери Цзюйцзюй, тому, что судьба послала ей послушного зятя. Похвалы долетали до ушей молодых людей, западали в душу.
В Цзюйцзюй рано проявилась добродетельная натура. Она часто заходила в дом Пэна помочь с рукоделием, носила в поле воду и еду, работала ловко и аккуратно. Немногословная, при встрече с ним она вежливо называла его «старшим братом», и в ее тихом голосе звучала нежность. Он стал приглядываться к девушке. Пэн вступил в тот возраст, когда начинают думать о них. Сравнивая втайне Цзюйцзюй с другими деревенскими девушками, он радовался — она была красивей всех. В деревне не принято объясняться в любви, взгляды, которыми обмениваются юноша и девушка, красноречивее всяких слов. Он теперь часто не мог оторвать глаз от ее хорошенького личика, от чего она, поймав на себе пылкий взгляд, страшно смущалась и, боясь, что он опять что-нибудь выкинет, зардевшись, резко отворачивалась, задевая его по лицу концами взметнувшихся черных кос…
В начале 1960 года, когда еще стояли холода, его призвали на военные сборы. Он был легко одет, вернулся домой из города больной, метался в жару. Цзюйцзюй навестила его, принесла два красных яблока. В то голодное время, когда не хватало денег даже на хлеб, яблоки были неслыханной роскошью. Когда она протянула ему яблоки, еще хранившие тепло ее рук, он вдруг заметил, что у нее больше нет кос. Сердце у него упало. Как он любил ее длинные красивые волосы!
— Зачем ты отрезала косы?
Она молча улыбнулась в ответ.
— Какая ты!.. — Вдруг его осенило, что Цзюйцзюй продала косы, чтобы купить ему яблоки! Широко открытыми глазами он смотрел на яблоки, на Цзюйцзюй. — Цзюйцзюй, зачем ты так! — рассердился он. Покраснев, она опустила голову. В бедных семьях, где девушку не балуют нарядами и украшениями, она пуще глаза бережет черные блестящие косы, гордость и единственное свое сокровище, а Цзюйцзюй отрезала, продала их, и все ради того, чтобы на прощание он ощутил нежность ее чувства, сладость жизни. Боль пронзила его, он горько заплакал. Цзюйцзюй растерянно склонилась к нему: