Царь-дерево
Шрифт:
Вот и теперь, остановившись у развилки, Чэнь Юй показал на маленькую тропинку в лесу, Циньцинь согласно кивнула головой. Они медленно свернули на нее. После грозы и дождя горный воздух был особенно свеж. Благоухали распустившиеся полевые цветы, густые заросли трав источали дурманящий, пьянящий запах. С гор стекал ручей и, разбиваясь о камни, рассыпался в жемчужины брызг, наполняя серебристыми переливами тихое безлюдье ущелья. То была музыка небожителей, исполняемая на нерукотворных инструментах великой природы. Циньцинь, забыв обо всем, сбежала к ручью, сняла фуражку, нагнувшись, пригоршнями
— Вслушайся, это звуки арфы…
Чэнь Юй улыбнулся.
— Ты любишь музыку и слышишь ее повсюду. Сравнения всегда субъективны: для тебя это музыка, а для наших ребят, окажись они здесь, это место показалось бы прекрасной купальней.
— Фи! — поморщилась Циньцинь. — Ты все-таки прагматик, хотя и занимаешься искусством.
Рассмеявшись, он прилег на траву, подложил под голову камень.
— А знаешь, — сказал он, не вынимая изо рта травинку, — с твоим приходом темпы проходки сразу выросли.
— При чем тут я? — удивилась Циньцинь. — Я же ничего не делаю!
— Красота обладает огромной действенной силой…
— Ух, опять ты за свое! — рассердилась она.
— Нет-нет, правда! — серьезно заговорил Чэнь Юй. — Это объективный закон. Всем людям присуща любовь к красоте и тяга к прекрасному. Я раньше думал, что только художнику дано тонкое ощущение красоты и вечный поиск ее, но это совсем не так… Знаешь, Сунь Дачжуан, например, такой взрослый парень, он еще ни разу не был в зоопарке, но ты бы видела, с каким упоением он слушал мой рассказ о бамбуковом медведе. Такие, как он, конечно не видели скульптур Родена и картин великих художников, не знают о Венере с отбитой рукой, не подозревают, что на свете есть божественный Лувр, но это вовсе не значит, что в них не живет жажда прекрасного. При виде красоты все в них готово трепетно откликнуться на нее. Культ прекрасного часто сильнее культа идолов…
Циньцинь молчала. Слова Чэнь Юя задели ее за живое… На небе занималась яркая заря. В лучах заходящего солнца, похожего на нарядную, стыдливую невесту, осененный темными горами и зеленью леса берег казался поистине райским местом. Циньцинь не спеша вынула из ранца альбом Чэнь Юя и принялась внимательно разглядывать свой портрет.
— Что там у тебя? — поинтересовался он.
— Эх ты, потерял альбом и даже не хватился!
— Ой! — испугался Чэнь Юй, вскакивая с места. — Как он попал к тебе? Он не для показа.
— Как же так? — повернулась к нему Циньцинь. — Нарисовал, а смотреть запрещаешь. Кстати, у тебя нет моей фотокарточки, как ты сумел по памяти так похоже изобразить меня?
— Закрою глаза, представлю, потом открою и рисую, — ответил он, не сводя глаз с девушки.
Она потупилась, избегая его взгляда.
— Но в жизни я не такая хмурая, — поддела она Чэня.
— Когда я закрываю глаза, я вижу тебя именно такой.
— Ты настоящий волшебник! Но с чего ты взял, что я распоряжаюсь музами поэзии и музыки?
— Потому что то и другое прекрасно. Источник, из которого берут начало музыка и стихи, — человеческая душа. Прислушайся… — И он закрыл глаза, словно приглашая ее вслушаться в музыку души.
— «Но она обречена
— Это греческое слово, оно означает «трагедия», буквально «песня горных козлов». В Древней Греции был обычай приносить богам в жертву живых людей, потом его изменили и на заклание стали приносить горных козлов.
— Трагедия? — переспросила, изменившись в лице, Циньцинь. — Так я правлю трагедией, обречена на заклание?
Он больше не слышал музыки ручья. Спохватившись, что обмолвился, он поспешил сказать:
— Да нет, трагедия — это тоже прекрасное, в известном смысле трагедийная красота имеет даже большую силу воздействия, в общем…
Циньцинь сидела с непроницаемым лицом.
«Эх, — клял себя Чэнь Юй, — совсем запутался, интеллигент несчастный, глотаю без разбору и финики и косточки, вот и сморозил по глупости…»
Предчувствие беды, о котором ей не следовало знать и которое будет теперь тревожить ее…
— Оставим этот разговор, Циньцинь, — мягко сказал он. — Смотри, как тут тихо, спой что-нибудь под журчание ручья.
Циньцинь немного успокоилась, вопросительно глянула на него, словно спрашивая: «А что спеть?»
— Спой детскую песенку, нашу любимую.
Она обвела глазами вздымавшуюся гряду гор, вздохнула и с пронзительной печалью тонким детским голоском, будто что-то вспоминая, запела песню о детях гор. Растроганный Чэнь Юй подхватил мелодию. Он часто пел эту песню в детстве, и его, городского мальчика, никогда не видавшего гор, она наполняла любовью к родной природе. Позабыв обо всем, они в упоении погрузились в мир детских воспоминаний, их пламенные взгляды, сталкиваясь, говорили об их чувствах, чистыми, искренними сердцами они тянулись друг к другу. Будь это обычное свидание молодых людей где-нибудь в парке, они прильнули бы друг к другу, обнялись и насладились прекрасным мигом любви. Но военная форма сдерживала их, и они продолжали сидеть все так же далеко друг от друга… нож разума безжалостно срезал росток любви.
В горах со стороны стройки раздался выстрел. Чэнь Юй встал, помог подняться Циньцинь.
— Пора возвращаться.
В молчании пройдя несколько шагов, они, не сговариваясь, повернулись и бросили прощальный взгляд на берег ручья.
— Чэнь Юй, — через некоторое время обратилась к нему Циньцинь, — мама в письмах спрашивает о тебе, передает привет.
— А я еще ни разу не написал ей, — с раскаянием сказал он. — Будешь писать, кланяйся от меня, не рассказывай о моих горестях, ей своих хватает. Просто скажи, что в Луншань я приехал, чтобы познакомиться с жизнью.
— Она не ответила на два моих последних письма, в одном из них я спрашивала, почему она не ест рыбу и не позволяет есть мне. По-моему, тут есть какая-то тайна.
— Раз уж взрослые решили что-то скрыть от тебя, лучше не допытываться, — уклончиво ответил он, припомнив ходившие в худучилище слухи, что это связано со смертью ее отца.
Стройная фигурка Циньцинь плыла перед ним в ярко-красных лучах вечерней зари. Она прекрасна, как небесная дева из чертогов богини Сиванму, она не похожа на земную женщину, вдруг подумал он. И непонятная грусть сжала его сердце…