Царь Дмитрий - самозванец
Шрифт:
— И что же присудили? — спросил я с неожиданным интересом.
— А ничего, — ответил Николай, — пан Леницкий сбежал с судейского места, говорят, опасался, как бы недовольная сторона его самого не зажарила.
Да, вот вам и Европа! Варвары! Истинно говорю — вар-ва-ры! Креста на них нет!
— Ты, Парашка, того, более со двора не ходи, — приказал я.
— Это еще почему?—удивилась та. — Что со мной сделается?
— А то! — веско сказал я.
— Князь светлый верное слово молвил, — поддержал меня Николай, — нечего тебе перед ляхами телесами своими пышными трясти. Возьми в образец хоть Михаила Романова, его мамаша уж давно за порог не пускает.
— И это правильно, — заметил я с улыбкой, — сей юнош пухлый просто сам просится на вертел.
Николай
* * *
Как же поляки выдержали осаду столь долгую и тягостную? Ведь было их от силы тысяч семь, если считать вместе с наемниками немецкими, против стотысячной рати русской. Что питало их доблесть, достойную братьев наших младших?
Во-первых, надежда. Что не оставит их в беде король Си-гизмунд. Помню, с каким воодушевлением услышали поляки весть о взятии Смоленска, наверно, половину пороха извели на всякие забавы огненные. Тем сильнее было разочарование, когда узнали они, что король армию распустил и отправится в Польшу почивать на лаврах. Сигизмунд шумно праздновал в Кракове свою победу, а поляки с тоской смотрели на первый снег, устилающий площади кремлевские.
К весне же на помощь иссякающей надежде пришло отчаяние. Остервенение взаимное дошло до таких пределов, что поляки не рассчитывали на пощаду даже в случае сдачи добровольной. То же ведь и в Смоленске было, битва шла там до последнего человека, даже не ратника — жителя простого. К последнему штурму из стотысячного населения из-за болезней и обстрелов непрестанных осталось не более пяти тысяч, но и они продолжали сражаться на улицах, когда поляки ворвались в город. Женщины же, дети, старики немощные, числом в несколько сотен, затворились в храме Пресвятой Богородицы. Когда поляки проникли и туда, то архиепископ Сергий встретил их крестом животворным, видя, что это не останавливает насильников, Сергий дал знак взорвать храм вместе со всеми, там находившимися. Вот истинный пастырь, не чета Филарету!
Конечно, еще то полякам споспешествовало, что не было в ополчении русском единства. Да и каких действий решительных ждать от рати, которая сама себе воевод избирает, и не одного первого, а сразу троих — Ивана Заруцкого, князя Дмитрия Трубецкого и Прокопия Ляпунова. Я уж, кажется, говорил, что в деле воинском три головы, пусть даже умных и одинаково мыслящих, завсегда хуже одной. А если каждая из голов наособицу думает!.. Воеводы не столько сражались, сколько спорили о том, кто после их победы на престол Русский сядет. Тут только атаман Заруцкий сохранял верность наследнику законному, царевичу Ивану и матери его, царице Марине. Трубецкой же, хоть и шел под тем же стягом, с каждым днем вел себя все более лукаво, затевая какую-то собственную интригу. О Ляпунове и говорить нечего. В конце концов Заруцкий с Трубецким Ляпунова съели, нет-нет, не подумайте чего такого после рассказа моего недавнего, всего лишь зарезали они его чужими руками, честь по чести! Но это не скрепило единства, не улучшило положения царевича Ивана, скорее даже ухуд-щило. Русь, изнемогшая от Смуты, собирала новое ополчение, чтобы вычистить из пределов Земли Русской не только иноземцев, но всех смутьянов. Вместе с помоями этими народ русский готов был выплеснуть и младенца царственного.
Новое ополчение и спасло нас. Я в этом ни мгновения не сомневался, когда услышал, что во главе его народ русский поставил князя Дмитрия Пожарского, излечившегося
Собственно, так все и произошло. Атамана Заруцкого с его казаками князь Пожарский смял походя, и тот вынужден был отойти к Коломне, чтобы не оставить совсем без защиты Мари-нус царевичем Иваном. И поляки, видя решительный настрой свежей рати, не замедлили вступить в переговоры о сдаче.
Понимал я, что с победой князя Пожарского дело царевича Ивана гибнет почти безвозвратно, тем не менее не мог я сдержать слез, когда воитель славный под звон колокольный вступил во главе войск своих в ворота Кремлевские.
«Конец Смуте! — ликовало сердце мое. — С сего дня великого начинается возрождение Земли Русской! Хвала Господу!»
Глава 11
Последняя
[1613—1618 гг.]
«Москва от польских и литовских людей очищена, храмы Божии в прежнюю лепоту облеклись, и Божие имя славится в них по-прежнему. Но без государя державе Русской стоять нельзя, печься о ней и людьми Божиими промышлять некому, без государя вдосталь державу Русскую разорят все, без государя держава ничем не стоится и воровскими заводамц на многие части разделяется и воровство много множится».
Так начинались грамоты, что по всем городам русским были разосланы. Призывались в них люди выборные в Москву на Собор Земский для избрания царя нового. Дело это многотрудное, суеты не терпит. В землях, Смутой не затронутых, и поступали по старинке, думали долго, выбирая лучших и наказ составляя, слышал я, что в некоторых местах мыслили объявить очищающий и просветляющий пост, строгий, сухой, трехдневный, для всех, включая младенцев грудных, дабы вернее расслышать глас Господень, возвещающий об избраннике Его. Верно ли это и чье имя прозвучало с Небес — мне неизвестно, так как выборные от земель отдаленных на Собор не поспели. Куцый был Собор, что и говорить, даже многие бояре знатные во главе с боярином первейшим князем Федором Мстиславским на нем не присутствовали — после сидения кремлевского разъехались они по вотчинам своим, где питали тело, забывая о душе и пренебрегая своими обязанностями священными. Не было и патриарха законного, который мог бы тот Собор освятить и направить, — уж год как пустовал престол святительский после мученической смерти преподобного Гермогена в узилище холодном, куда его ввергли безбожные поляки. Но все же это был Собор, не чета тому, что избрал на престол Василия Шуйского, и волю Господа он прозрел и исполнил. Уж в этом вы можете мне поверить, я Промысел Божий всегда сердцем чую и склоняюсь перед ним смиренно.
Избирали бы по закону, выбрали бы царевича Ивана. Но Месяц Ясный, пока еще молодой и слабый, не воссиял в сердце народном, подобно отцу его, Красному Солнышку. И хоть звучало имя Ивана громко, особенно в первые дни, но выкрикивали его немногие оставшиеся в Москве казаки да черный люд на площадях, на самом же Соборе не нашлось людей вер--ных и решительных.
Избирали бы достойнейшего, выбрали бы князя Дмитрия Пожарского или, как его более правильно величали на Соборе, князя Пожарково-Стародубского. Достойнейшего не только по делам его, но и по крови. Куда было до него всяким Геди-миновичам — Мстиславским, Голицыным, Трубецким, о Романовых худородных и речи нет, только Шуйские могли бы помериться с ним кровью, но тех ни одного не осталось в пределах русских. За своего воеводу счастливого ратовало войско, к нему склонялись многие святые отцы, знавшие его ревность к церкви православной, да и сам князь Дмитрий отнюдь не устранился от дел выборных, но...