Царь и гетман
Шрифт:
— О, ваше величество! — восторженно, с яркою краскою на загорелых и обветренных, но все еще нежных щеках сказал Максимилиан. — Вы в Азии найдете следы Александра Македонского и затопчете их вашими ногами, вашею славою…
— Хорошо, хорошо, мой храбрый Макс, затопчем их.
Мазепа продолжал помаргивать сивым усом, думая о чем-то другом, а Орлик сердито поглядывал на него, как бы желая сказать: «Охота тебе было, пане гетмане, нагадать козе смерть — раздразнить этого короля — гульвису: он теперь заберет себе в упрямую башку Азию да этого пройди — света Александра, а Украина пропадай!»
А Карл действительно уже забрал себе в голову. Он снова повернулся на седле и, отыскав глазами другого всадника, белоглазого с льняными волосами плотного мужчину немолодых лет, крикнул:
— Любезный Гилленкрук! Наведите справки о путях, ведущих к Азии.
— Справиться нетрудно,
— Вы всегда скучны со мною, старый дружище! — засмеялся король. — Только я все-таки хочу добраться до Азии: пусть Европа знает, что мы и в Азии побывали.
— Ваше величество все изволите шутить, а не серьезно помышляете о таком важном деле, — по-прежнему сердито отвечал Гилленкрук.
— Я вовсе не шучу! — оборвал его король.
В сумасбродной «железной голове» короля — варяга, как его тогда называли некоторые, зароились дерзкие, безумные мечты о будущем, и поэтические, полные сурового очарования воспоминания о далеком седом прошлом и картины своего далекого, сурового, но милого скандинавского севера, и этого вот, что расстилался перед его глазами, безбрежного, как океан, степного «сарматского» юга. Из этого седого прошлого выступают тени великанов сумрака, но сумрака славного, полного ярких личностей, громких дел, — и эти великаны проходят перед ним, перед своим потомком, сумрачными рядами. И они, как и он, топтали своими ногами и копытами своих коней эти необозримые степи Сарматии, водя свои дружины вместе с ратями полян, курян, кривичей и дреговичей на половцев и печенегов. Они, старые конунги с варягами, бороздили своими лодками воды Днепра, по которым и он, их потомок, плавал уже — и снова с весной поплывет на юг к Азии… А давно уже не бродили тут ноги варягов — отвыкли эти ноги от дальних ходов, приросли подошвами к родной Скандинавии, а тем временем в течение столетий эта сарматская Русь выскользнула из варяжских рук — и вон как ширится! Раскинулась и на восток, и на юг, и на запад, и на север, а теперь вон в лице этого великорослого коронованного дикаря протянула свою ненасытную руку и к Варяжскому морю… О! Никогда не бывать этому! Скандинавия проснулась — проснулись древние варяги вместе со своим конунгом — и горе сарматской Руси с ее великорослым дикарем! С севера пахнуло стариной — и опять варяги приберут к своим рукам эту Русь, эту Московию — Сарматию, которая доселе «велика и обильна, а порядку в ней нет…» «Идите вновь, варяги, володеть и править нами…»
— А до Запорожской Сечи далеко еще? — встрепенувшись вдруг, спросил «железная голова» Мазепу.
— Далеко, ваше величество, — по-прежнему о чем-то думая, отвечал Мазепа.
— Но не дальше Азии.
— Дальше, ваше величество.
И Мазепа опять о чем-то задумался, глядя в безбрежную даль. Невесело ему — да и давно уже ему невесело, а в последнее время чем-то безнадежным пахнуло на него, и последние лепестки надежд на будущее, которые еще оставались в душе его, словно листья дуба свернулись от мороза и унесены куда-то холодным ветром. Он чувствовал, что его положение день ото дня становилось все более безысходным. Сегодня прибыл в шведский стан его верный «джура» Демьянко и сколько горького и тяжкого порассказал он! Демьянко все сообщил, что происходило в той части Малороссии, которую покинул Мазепа, передавшись Карлу, — и как скоро отреклась от него Малороссия! Один Батурин еще держался несколько дней, но и тот москали взяли и разгромили. Взят был и верный Чечел, полковник над сердюками. Разгромлена была вся столица Мазепы и сожжена — камня на камне не осталось. Как лютовали москали над роскошным дворцом гетмана, над всеми его пожитками и челядью! Гетманских любимцев — и громадного барана и огромного «цапа», которые бывало своим единоборством развлекали старика и тешили дворцовую молодежь, казачков и пахолков, — и барана и козла москали середь гетманского двора изжарили на вертелах и тут же съели, запивая вином из гетманских погребов. Богатый сад Мазепы выломали, вытрощили все в нем и протоптали московскими сапожищами все дороженьки, по которым когда-то хаживал Мазепа с Мотренькою и на которых еще оставались следы ее маленьких крошек, «ножек биленьких». Замела и эти дорогие следы проклятая Москва! «Жиночок и диточок» — прислугу гетманскую, что оставалась в батуринском дворце и замке, в Сейм побросали и потопили.
А что было в Глухове, на раде, при избрании нового гетмана вместо него, Мазепы! Что было после рады! Вместо Мазепы избрали этого губошлепа Скоропадского, который и козакувал, и полковничал, и Богу молился из-под башмака своей Насти. Дождалась-таки Настя гетманства! Теперь ее
Еще рассказывал Демьянко про молебствие в Глухове, когда его, Мазепу, проклинали… Царь стоит такой сердитый, заряженный, высокий, как колокольня в Ромнах, и страшно озирается по сторонам, а лицо так и дергается — вот — вот увидит Демьянка! А попы, архиереи, протопопы, дьяки и сам царь выкрикивают над Мазепиным портретом, поставленным на эшафоте: «Клятвопреступнику, изменнику и предателю веры и своего народа, трепроклятому Ивашке Мазепе — анафема! Анафема! Анафема!» Ажно собаки жалобно и боязно завыли по Глухову от этого страшного пения… И везде теперь, по всей Украине, поют эту новую песню про Мазепу — «Анафема! Анафема!» «А там кат привязал веревку к портрету и потащил его чрез весь Глухов на виселицу и… повесил…» Далеко видна голубая андреевская лента на повешенном под виселицею портрете… Долго висел там портрет — и вороны и «круки» слетались к портрету, думая клевать мертвое тело Мазепы… Нет, оно еще не мертвое!.. Вон на белом коне грузно сидит, сивым усом подергивает.
Да, невесело Мазепе, очень невесело. Уж и прежде, давно, он чувствовал себя одиноким, осиротелым, а теперь, здесь, около этого коронованного гайдамака, около короля пройди — света он увидел себя окончательно всеми покинутым. Почти все передавшиеся с ним этому шведскому чумаку полковники бежали от него к Петру: и Апостол Данило, и Галаган, и Чуйкевич, и Покотило, и Гамалия, и Невинчанный, и Лизогуб, и Сулима — все бежали к царю… Все повернулось вверх дном — и счастие Мазепы опрокинулось дном кверху и рассыпалось пылью… Что было вверху — стало внизу, а нижнее до облаков поднялось… Вон на какую высоту поднялась вдова Кочубеиха, обласканная царем, а он, Мазепа, упал с высоты и… разбился. Вон и эти бродяги — шведы, видимо, уж не верят ему, следят за ним — Мазепа это чует своим лукавым сердцем, видит своими лукавыми глазами, хотя сам король пройди — свет и верит еще ему, да что в том толку! Мазепа уж себе не верит!
А она, голубка сизая, — что с нею? Где она? Демьянко говорит, что видел ее в Киеве, в Фроловском монастыре: вся в черном она стояла в церкви на коленях рядом с игуменьей матерью Магдалиною, а когда проклинали Мазепу, вздрогнула и, припав головой к церковному помосту, горько плакала… О ком? О чем?
— Что беспокоит мудрую голову гетмана? — спросил вдруг Карл, заметив молчаливость и угрюмость Мазепы.
Захваченный врасплох со своими горькими думами, которые далеко унесли его от этой однообразной картины степи, с вечера присыпанной ярким, последним предвесенним снегом, Мазепа не сразу нашелся, что отвечать на вопрос короля, как ни был находчив его лукавый ум.
— Мою старую голову беспокоит молодая пылкость вашего величества, — отвечал, наконец, он медленно, налегая на каждое слово.
— Как! Quomodo, tantum? — встрепенулся Карл.
— Вашему величеству угодно было лично отправиться в поле на поиски за неприятелем, и мы не посмели отпустить вас одного в сопровождении его светлости принца Максимилиана и нескольких дружинников — ведь это не охота за зайцами, ваше величество… Мы можем наткнуться на московитов или на донских казаков…
— О, dux Sarmatiae! — засмеялся молодой король. — Для меня достаточно одного моего богатыря Гинтерсфельда, чтобы не бояться целой орды диких московитов… Гетман видел моего богатыря?.. Вон он едет рядом со старым Реншильдом.
И Карл показал на белобрысого коренастого шведа с белыми веками и красным носом, глядевшего каким-то белым медведем.
— Этот добряк Гинтерсфельд — удивительный чудак, — продолжал Карл. — Однажды еще под Нарвой, будучи тогда простым солдатом, он должен был стоять на часах около своей батареи, но, соскучившись, забрался в шалаш маркитантши да и запьянствовался там. Я делал ночной объезд патруля и часовых и наткнулся на его батарею… Вдруг слышу кто-то у шалаша испуганно говорит: «Король! Король!» И что же я вижу! Из шалаша выбегает Гинтерсфельд, схватывает пушку с лафета и делает мне пушкой на караул! Ружье-то он у маркитантши забыл впопыхах… Каково! Пушкой на караул!
Мазепа с удивлением посмотрел на богатыря, хотя и полагал, что Карл по свойственной ему пылкости преувеличивает, но отвечать ничего не отвечал, а только выразил немое удивление…
— А в деле мой богатырь — просто клад! — продолжал увлекающийся король. — Он обыкновенно пронизывает своего противника мечом и перекидывает через голову. А раз в Стокгольме, проезжая под сводами городских ворот, он ухватился рукой за вделанный в сводах крюк и приподнял себя вместе с лошадью!
— Ах, как смешно, я думаю, болтала бедная лошадь ногами в воздухе! — не вытерпел юный Максимилиан.