Царь и Россия(Размышления о Государе Императоре Николае II)
Шрифт:
«Будучи чрезвычайно первобытен во всем второстепенном, наш простой народ в то же время во всем существенном, важном высоко и строго культурен. Собственно, бескультурно то, что вокруг него, среди чего он живет, трудится, рождается, умирает; но внутри себя, но он сам, но его душа и жизнь — культурны. В этом отношении он составляет как бы антитезу высшим классам, над ним лежащим, которые культурны в подробностях быта, во всем, что окружает их, но не в строе своем внутреннем и также не в существенных моментах жизни. Можно сказать, и к прискорбию уже давно, что рождается, думает, чувствует себя и других, и, наконец, умирает человек высших слоев если не как животное, то несколько близко к этому; и только трудится он не только как человек, но и как человек усовершенствованный, искусно
Нащупывая пограничность культурного пресыщения с культурным одичанием, Розанов говорит:
«Первобытный, элементарный человек есть не только тот, кто, озирая мир новыми и изумленными глазами, ничего не различает в нем и одинаково дивится солнцу и пылающему вдали костру; но и тот, кто всему перестав удивляться, ко всему охладев, так же как и дикарь, только ощущает свои потребности и удовлетворяет им».
«Культура есть синтез всего желаемого в истории: из нее ничто не исключается, в нее одинаково входят религия, государство, семья, наконец, весь склад жизни личной и общественной. Все это, насколько оно зиждется, возрастает, — навивает на человека одну черту сложности за другой, обогащая его сердце, возвышая его ум, укрепляя волю. И, напротив, — насколько это разрушается, с человека сходит одна черта за другой, пока он не останется прост, обнажен от всего, как тогда, когда вышел из лона природы».
Перенося эти размышления на проблему, особо его занимавшую, — проблему школы, Розанов заключает:
«Отсюда ясна задача нашей элементарной школы: тот культ, который несет уже в себе темный люд, прояснить и распространить — вот в чем лежит ее смысл, ее особое, внутреннее оправдание. Мы не сказали — укрепить этот культ, потому что кровью своею народ наш не однажды уже запечатлел эту крепость. Но столь преданный, но так любящий, он никогда не поднимался на сколько-нибудь достаточную высоту в созерцании любимого им. Можно сказать, что, как нищий, он стоял в притворе храма и плакал, слыша едва доносящиеся до него отрывки песнопений и возгласов; и боролся, и защищал храм, и проливал кровь за его стенами, чтобы не вошли и не осквернили его враги, или чтобы криками и смятением они не прервали совершающееся в нем. Поистине эта верность достойна, чтобы наградиться, достоин он и увидеть и понять таинственное в нем служение. Этою наградою за верность и должна быть ему школа: около храма, около богослужения, около религии, она — лишь незначительная пристройка, внутренний притвор, вводящий темную и любящую душу в смысл того, что она безотчетно любила и за что страдала. Такова задача школы культурной и исторической, в противоположность антикультурной и антиисторической, какая установлена у нас людом, темным в смысле просвещения и в путях истории».
Здесь естественно выдвигается Церковь как ведущая сила в школе.
«Нельзя слепому доверять вести зрячего… не нужно к Церкви приставлять стражей, чтобы она, почти два тысячелетия учительная, возрастившая в учении своем весь христианский мир, не упустила каких-нибудь подробностей, в которых одних могут что-нибудь понимать эти пристав- ленники».
Так должно быть! А что наблюдается в действительности?
«Ни Часослова, ни Псалтири, ни Ветхого Завета нет в списке рекомендованных, одобренных, допущенных для сельских школ книг».
Розанов строит обширный план «воцерковления» школьного дела. Строит он и дальнейшее планы: воцерковления внешкольной культуры! Видит он необходимость, кроме школы, еще одной пристройки к храму: церковного книгохранилища… Видит он необходимость и бытового сближения духовенства с обществом… Как всегда, мыслит он конкретно. Берет он «мальчика».
«У него нет своего, местного священника, который был бы также и священником его сестры и матери, которого он привык бы видеть у себя на дому с образом — служащим молебен или всенощную в памятные семейные дни. Мало-помалу семья, раздвоенная времяпровождением, имея разные приходы, не сливается тесно ни с одним и отвыкает от Церкви… Так образуется
Итак, грандиозная духовная реформа встает в воображении гениального чудака? Общество воцерковляется! Оно возвращается, подобно блудному сыну, в ограду Церкви! Но ведь для этого нужно было бы этому обществу «прийти в себя»! Способно ли было оно на это? Склонно ли было русское образованное общество к «воссоединению» с Церковью?
На этот вопрос ясный ответ даст нам еще одна, последняя из извлекаемых нами, иллюстрация из публицистики эпохи, — как увидим, иллюстрация, жуткая по силе и напряженности «антиклерикальной» настроенности, а главное — по тому жуткому спокойствию, с каким утверждаются в ней самые страшные вещи.
Эта иллюстрация извлекается нами не из подпольного безбожного листка, не из радикально социалистической литературы, а из самого мирного, самого «академического», самого «буржуазного», самого высококультурного, широкого и «просвещенного» органа русской повременной печати — из солиднейшего «Вестника Европы», руководимого солиднейшими Стасюлевичем и Арсеньевым.
Кони, Сергеевич, Герье, Владимир Соловьев — вот высокие имена лиц, которые украшали страницы этого прекрасного журнала своими статьями и целыми исследованиями. Мужи науки, отвлеченной мысли, государственного опыта несли туда самые выношенные свои произведения, зная, что это — подлинно форум надпартийной русской общественной жизни. И вот в отделе «Литературное обозрение» под ничего не говорящими инициалами «М.Г.», находим мы в сентябрьской книжке за 1908 год следующую многоговорящую рецензию на брошюрку некоего Н. Казмина-Вьюгова, выпущенную в том же году в Петербурге под заглавием: «О религиозном воспитании детей».
«Замечательная брошюра г. Казмина-Вьюгова заслуживает самого глубокого внимания не только педагогов, но и всякого образованного человека. В ней затронут вопрос первостепенной важности, и поставлен он во всем объеме, с силою и задушевностью честно продуманного убеждения.
В двух формах практикуется у нас религиозное воспитание детей, и в обеих оно, по мысли автора, является жестоким насилием над будущим человеком. Одна из них — отрицание всякой религии, сопровождающееся обыкновенно ироническим отношением (при детях) не только к обрядовой стороне религии, но и к религиозным верованиям вообще. Это делается для того, чтобы дети были свободны. В действительности эта система заранее связывает ребенка.
Всю ошибочность этой системы, широко практикуемой среди нашей интеллигенции, автор вскрывает в следующих умных строках: „Одно из двух: или ваше отрицание истинно — или истинность его сомнительна. Если оно истинно, обоснованно, убедительно, тогда не нужно внедрять его детям раньше, чем они могут во всей силе понять убедительность вашего отрицания. Последнее возможно лишь тогда, когда дети получат общее научное развитие. Если же отрицание не обосновано, если его истинность сомнительна, то какое право имеем мы внушать его беззащитным детям?“
Другая система, может быть, еще пагубнее. Она состоит в раннем приучении детей к исполнению религиозных обрядов, молитве, хождению в храм и пр. Такие родители обыкновенно ссылаются на то, что внешнее в религии есть выражение и, вместе, способ пробуждения внутренней потребности. На это автор метко возражает, что в таком случае не должно ли внешнее само собою рождаться из душевной потребности, как рождается крик радости или дрожь испуга? Какой смысл имеет благодарственная молитва к Богу в устах ребенка, когда у него нет самого чувства? Мы назвали бы вопиющей нелепостью систему воспитания, которая заставляла бы детей, например, ежедневно в определенный час громко выражать радость, притом — одними и теми же словами и телодвижениями; но не это ли самое делают с детьми те, кто заставляют их читать без смысла готовые молитвы, и пр.?