Царь Иоанн Грозный

Федоров Борис

— Раньше утра нельзя, свет мой; день-то нынче праздничный, пятнальщик загулял.

— Не стал бы я ждать, если бы добрый мой конь ноги не повредил.

— Жаль такого коня, — сказал Гур.

— Как не жаль! Бывало от Москвы до Тулы сто восемьдесят вёрст без перемены проскачет. Отгулял свои ноженьки! Нечего делать; поглазеть хоть на хоровод.

Сказав это, он отошёл от них.

— Послушай, сосед, — сказал Варлам, который стоял в стороне и всматривался в боярского служителя, — остерегись!

— А что такое? — спросил тихо

Гур.

— Да это слуга Курбского; надо дьяку заявить.

— Не ошибся ли ты?

— Уж я тебе говорю, это Шибанов; смотри, не упускай; худо будет, велено слуг Курбского ловить; я тебе говорю, что узнал его, хоть он и отрастил себе волосы.

— Что же нам делать? — спросил Гур.

— Да крикнуть нашим молодцам, чтоб схватили его.

— Дело, а то узнают, что купил здесь коня, так и нам несдобровать.

— Держи, держи! — закричал Варлам, и встревоженный народ хлынул толпой к ним.

— Кого, за что? — спрашивали Гура и Варлама.

— Слугу Курбского, — сказал Варлам, указывая на Шибанова. — Схватите его, ведите его к недельщику.

— Что вы, православные? — сказал Шибанов. — Вы видите, что я не бегу, а к недельщику и сам пойду; я человек проезжий, боярский слуга, и еду не к Курбскому, а в Москву.

— Что его слушать, ведите его к дьяку! — закричал Варлам, и Шибанова окружили и повели в дом недельщика.

Недельщик стал расспрашивать, и Шибанов сказал ему, что едет из Новгорода в Москву с грамотою к царю, а кто послал его, о том царь знает.

— Держите его до утра, — сказал недельщик, — и представьте завтра в суд к дьяку.

На другой день утром Шибанов стоял в приказной избе. На скамье, за дубовым столом, под иконою, сидел дьяк и возле него недельщик; пред ними стояли горожане, пришедшие в суд по делам.

Дьяк велел принять от одного половину бирки и приискать другую в ящике. Биркой называлась палочка в палец толщиною с зарубленными на ней метками; расколов её вдоль, оставляли одну половину у приёмщика, а другую — у отдатчика. Оказалось, что на палочке Рахманьки Сурвоцкого, когда приложили другую половинку бирки, намечены были крест, три косые черты и две прямые. Это означало, что принято от него в суд одно сто, три десятка и две пары беличьих шкур вместо денег, а Рахманько приговорён был к заплате в казну по суду.

После него подошёл боярский сын Щетина, человек угрюмого вида, и высыпал из мешка деньги.

— Что это? — спросил дьяк, нахмурясь.

— Грех надо мной, — отвечал Щетина, — зашиб своего холопа, а тот и не встал. Вот, — продолжал он, высыпав из мешка деньги, — пеня за убитого.

— Ещё, — сказал недельщик, — с него же велено взыскать купцу Дуброве тридцать белок.

— Принимай, — сказал Щетина, взяв от слуги узел с беличьими шкурками и подавая недельщику. — Теперь я отплатился; не дадите на меня бессудную грамоту.

— Хорошо, — сказал дьяк, — перед судом ты оправдан, да перед Богом-то виноват.

Щетина махнул рукою и вышел.

За

ним позвали Шибанова. На все вопросы он отвечал только, что везёт грамоту к царю и никому не может отдать её, как в государевы руки.

Его не смели задерживать, но дьяк счёл за нужное отправить с ним двух стрельцов для надзора до самой Москвы.

Уже пробило пятнадцать часов дня на Фроловской башне, когда Шибанов приблизился к Москве. Между пространными садами и огородами шумели мельницы ветряными крыльями, далее дымились кузницы, а там белели московские стены, и тысячи церквей пестрели разноцветными главами и блистали святыми крестами.

— Привёл Бог увидеть! — сказал Шибанов, перекрестясь на златоглавые соборы, и прослезился.

Скоро стемнело; закинули рогатки по улицам; стража останавливала идущих, считая шестнадцатый час от восхождения солнца.

Недолго стучались стрельцы в тесовые ворота большого дома думного дьяка, Василья Щелкалова. Хозяин велел впустить их. Неутомимый в трудах, он и ещё один из московских сановников сидели за свитками, читая грамоты и скрепляя повеления боярской думы.

Стрельцы подали ему донесение торжковского дьяка, и Щелкалов с удивлением посмотрел на Шибанова, покачал головой и сказал ему:

— Зачем пришёл ты в Москву? Знаешь ли, что ждёт тебя здесь? В Москве нет дома Курбских, не признаешь и места, где был он; а ты осмелился идти с грамотой беглеца к государю?

— Он господин мой, — отвечал Шибанов, — и велел мне вручить государю своё писание; я повинуюсь, как Бог велел; хочу быть верным рабом.

— Раба неверного, — перебил его Щелкалов. — Боярин твой бежал к врагам русской земли, а ты пришёл от него в святую Русь!

— Не мне судить его, а Богу, — отвечал Шибанов. — Если бы я отступился от него в бедствии, Бог бы от меня отступился.

— Дело кончено, — сказал Щелкалов, — с чем пришёл, то и подай, примет ли царь от тебя грамоту или нет — не моё дело; завтра, пред государевым выходом в собор, будь у красного крыльца. Я доложу о тебе государю.

— Дозволь мне, боярин, повидаться со стариком, отцом моим.

— Не худо, — сказал Щелкалов, — да и простись с ним! — Ступай. — С этими словами он отпустил Шибанова.

На другой день, едва рассвело, Шибанов встал и, открыв ставни, заграждавшие окна, славословил Бога псалмами; потом поклонился в ноги спящему отцу своему и поцеловал его. Слепой старец проснулся.

— Ты уже встал, Василий? — спросил старик. — Мало отдохнул ты с дороги!

— Благослови меня, батюшка, снова на путь, — сказал Шибанов.

Куда же? — спросил старик. — И петухи ещё не пели.

— Нет, светло, батюшка; иду поклониться Успенскому собору.

— Ещё не скоро заблаговестят, — сказал отец. — Скоро ль воротишься ты?

— Хлопот много, — сказал Шибанов, — но Бог приведёт, скоро будем вместе.

— Управи Господи путь твой, родной мой, — сказал старик, — не могу я на тебя наглядеться!